Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности

Дом новый старый светлый тёмный
аляповатый светский скромный
<…>
дом в прошлом и давно снесённый
дом нарисованный картонный
барачный блочный крупноблочный
обменный коммунальный склочный
фабричный экспериментальный
космический мемориальный

Дом становится одновременно «своим» и «чужим» жилищем, более того, жилищем в одно и то же время и современным, и традиционным и уже воспетым (хотя и с подменой одного слова в цитате):

дом – особняк начала века
«дом улица фонарь аптека…»

Как и «Ода бараку»,эта ода посвящена объекту, который сам по себе стал знаком уходящего времени:

Дом – календарь событий памятных
дом – колыбель и он же – памятник

И далее:

где страх тоска и одиночество
где все живут не так как хочется
где смотрят в ящик телевизора
где приезжает смерть без вызова
любовью полон – сном речами
и всю-то ночь бренчит ключами

В мире Сапгира оды достоин не объект, нуждающийся в похвале, а объект, который становится памятником времени. Тоска по прошлому, характерная для канонической элегии, воплощается в оде.

Заглавие «Памятник» у Сапгира не редкость и присутствует в двух случаях: текст строится как описание конкретного монумента (например, Пушкину), и текст содержит отсылку к одической традиции, которую поэт сам же и нарушает (развенчание жанровой традиции в «Памятниках»: «Есть – и кучерявому Есть и маршал Жуков…» и «Пьедестал. / На пьедестале / Стул…»).

Вариация оды поэту – ода языку, который творит текст устами автора. Ода абстрактным явлениям (поэзии, живописи) акцентирована у Сапгира как ода творчеству, а не творцу. Подобным образом выстроен текст «Гимн живописи» (из цикла «Тактильные инструменты II»), где искусство «не отпечаток», а «всегда оригинал», а художник обретает себя, только полностью утрачивая:

ГИМН ЖИВОПИСИ,

с которым я поднялся в первый раз над Флоренцией на «Лебеде» – приборе, приводимом в движение вдохновением

<…>
А мы – себя забыли мы
<…>
Там – нет нас Мы все – здесь
Здесь где всё есть свет
Здесь где свет нас берет
Здесь где отныне мы свет
Где я всегда но меня нет

Именно отсутствие поэта («меня нет») обеспечивает вернейшее сохранение его слова в вечности.

В другом жанре, эпиграмме, в основе которой лежит либо описание объекта и выявление его характерных черт, либо его высмеивание, перед читателем предстает поэт, отчаянно желающий вписаться в традицию и отчасти оправдаться ею:

Эпиграмма на самого себя

Хельмеци-поэт —
он слова кромса
понял све и вет
также Хокуса

наш великий Пу
второпях слова
в черновик опу
и негодова

сколь несмепоги
на просторах лит
так что мне – Сапги
и сам бог велит

«Мне – Сапги» в этом контексте означает не «мне, биографической личности», а «мне, поэту», так как имя Сапгира стоит в контексте имен других творцов. Так, Михай Хелмеци перевел Тассо, опубликовав в номере «Авроры» (“Aurora”) за 1882 год эпизод гибели Софронии и Олинда. Своеобразие стиха М. Хелмеци создается за счет манеры переводчика сокращать слова ради целостности строки («Тут неверные во страхе завопи »). В XIX веке автору дали насмешливое прозвище «Хелмеци поэт, что слова кромсает», а в конце ХХ такой способ письма становится одной из визитных карточек поэзии Сапгира. Имя «Сапги» логично вписано в традицию, ему поступать так, как поступали предшественники-творцы, «сам бог велит», а точнее, поэтическое слово, язык поэзии. Самоидентификация здесь строится по схеме «я как великие». Если в оде образ героя снижался, то в эпиграмме он, пусть и иронически, возвышается.