Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

   Признаюсь, я не предвидел, что мои костюмы будут перешиваться. А как же мои муки, которые я пережил, когда часами простаивал перед зеркалом, ища линии и складки, передававшие задуманный внешний образ роли? То подтянешь в плечах, то в спине, то подберешь фалду, то спустишь один бок панталон, то приподымешь другой. Вот мелькнула и снова исчезла линия, которая так долго чудилась... И снова ищешь ее... закалываешь... Но глупый портной, который всегда и все лучше знает, приноровил мои требования к своему трафарету, и стало еще хуже, чем было... И снова стоишь перед зеркалом или сам берешься за иглу. А если находишь то, что искал!!! Боже, какая это радость! Как бережешь найденное! И вдруг теперь в благодарность за все мои страдания на моих глазах спокойно раздирают мои ризы и мечут между собой жребий, кому они достанутся! Ведь костюм артиста — это та же картина художника. Мы тоже ищем линии и краски! И вдруг берут картину и режут ее! Почему? Да потому, что картина слишком велика для рамки! Какое варварство, кощунство! Да нет, этого быть не может, Вывалов дразнит меня!!!

   Mo меня ждало еще большее испытание. Около меня уже стоял У. По его равнодушно-грустному лицу видно было, что он заранее готов принять терпеливо самые резкие выходки с моей стороны. Я знал это выражение его лица и сразу насторожился, предчувствуя недоброе.

   — Вы разрешите Игралову пользоваться вашими музейными вещами?— спросил он безнадежно-индифферентно, точно-граммофон, повторяющий не свои, а чужие слова.

   — Какими вещами? — переспросил я почти резко.

   — Музейными, — пояснил У. увядшим, бесстрастным голосом.

   — Например? — выпытывал я.

   — Древним германским поясом, который вы надеваете в роли Генриха, мечом из “Цезаря”.

   — Как? Игралову передать и роль Антония? Это назло-мне, что ли?

   Я не мог сдержать румянца, который залил все мое лицо, шею и затылок.

   “Неужели я в течение нескольких лет таскался по грязным лавкам антиквариев, рылся во всяком хламе и тряпье для тогог чтоб угодить господину Игралову?!— думал я про себя, задерживая ответом У. — В руках моего соперника мои чудесные старинные вещи примелькаются зрителям и сделаются привычными, банальными”.

   — Музейных вещей я никому не даю и сам ими редко пользуюсь, ‘— точно отрезал я ножом.

   — Хорошо, не дадите — так не дадите. Я так и передам, — проговорил необыкновенно спокойно бедный У., пожимая плечами и тихо, бесстрастно отходя от меня.

   — Да полноте терзать себя, — ласково, точно любуясь моей актерской ревностью, прошептал мне Д., обнимая меня сзади. — Играйте сами все старые роли, а от Чацкого, так и быть уж, откажитесь.

   — От какого Чацкого? ! — так и вцепился я в Д.

   — От грибоедовского! — спокойно подтвердил Д.

   — Разве он назначен мне? — с дрожью в голосе допрашивал я.

   — Да, он вам назначен.

   Это известие было так неожиданно, лестно и радостно для меня, что я готов был простить театру и режиссерам все их обиды.

   Давно я не играл молодой роли. Пора. После предыдущих успехов — это хорошо...

Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног.

   Это будет иметь успех! — соображал я, мысленно примеряя новую роль на себя.

   — Ну, прощайте!— протянул мне руку Д. — Так и поступите... А Чацкого пусть отдают Игралову... У дам он пройдет первым номером.

   До этой коварной реплики Д. чашки весов точно сравнялись: мне так же трудно было решиться играть старые роли, как и отказаться от них. Но теперь, когда Чацкий точно свалился ко мне с неба, одна из чашек сразу перевесила.

   Пусть решает Творцов. Как он скажет, так и поступлю...

   Но Творцова уже не было... и в театре. Спектакль кончился, и в актерской передней я встретил Игралова, Рассудова и Ремеслова, которые надевали шубы, чтобы итти вместе ужинать. Они пригласили и меня. Я согласился.

   — В сущности говоря, меня надо поставить в угол, а вас — высечь, — почти строго и уже совершенно для меня неожиданно сказал мне Творцов, когда я на следующий день зашел к нему в его кабинет-уборную.

   — За что? — недоумевал я.

   — За вчерашнее, — горячился Творцов. — Какой же вы артист, коли не можете справиться с собой? Вся наша техника в том и состоит, чтоб ровно в восемь часов выходить на сцену и увлекаться пьесой, которая объявлена на афише. А вы хотите сидеть у моря и ждать погоды. Посчастливится — урвете кусочек вдохновения, тогда сделаетесь Мочаловым или Сальвини на две с половиной секунды. Вы — трагик 29-го февраля.

   — Что же делать, я такой: придет вдохновение — и я живу; нет вдохновения — я пуст.

   — Так имеют право рассуждать художники, писатели, композиторы. Они могут творить у себя дома и притом тогда, когда им заблагорассудится. А мы — раз, два, три! Что-то сделали с собой, о чем-то подумали, что-то вспомнили и заплакали настоящими слезами или засмеялись подлинным смехом, искренне, честно, без подделки, и притом не для того, чтобы плакать и смеяться вообще, беспричинно, механически, а потому, что обстоятельства жизни роли помимо нашей воли заставляют нас плакать или смеяться.

   — Не умею по заказу! — упрямился я.

   — Знаю, что не умеете... Так учитесь.

   — Этому нельзя научиться.