Плаун, пылящий и поджарый,Исстеган дождевым кнутом,И сонный лес похож на старый,Истрепанный, in folio, том.И ломонос подобострастныйУсов своих рассыпал сеть,И, значит – время подобралосьДля вероники засинеть.И, значит, время вновь насталоНам, глядя в старый водосток,Вести счет каплям, размышляя:Зачем ты поднесла платок?И кто была ты: свежесть сена,Букет из нераскрытых роз?Толстуха спелая Пуссена,От жира падкая до слез?Красотка с профилем семитским –Смесь состраданья и греха –И вожделеньем каинитскимГорела добрая рука?Святой назвал бы и разрушилСомнений тяготящий ад,Но летом дьявольским разбуженТвой слишком синий грешный взгляд.И лето открывает двери,Бросая в холод и знобя,И я все более уверенВ истолковании тебя.И о шагах любимых помня,О лета пышущем огне,Я все отбрасываю кромеОдной догадки о тебе.На память об июльской ночиКоснулся белый холст лицаИ лазуритовые очиКричали ужасом конца.Был запах яростный и дикий.И ложе. И не нужно слов.И бились в отдаленье крикиАпостолов и их ослов.
«Где, тополиный пух, твоя судьба?..»
Где, тополиный пух, твоя судьба?– В могучем древе!Я, втоптанный в асфальт, дождем прибитый,на своих ветвяхРассаживаю голубей Святого Духа,Лаская ближние частицы пуха!