Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное

Матушка стала думать-гадать, каким макаром лоботряса с печи снять-смануть. Что на ум придет, тут же практически спытает в действии. То чумазую пятку ему гусиным крылышком пощекочет, то вонючий валенок под косматую голову подсунет, то на голое пузо жменю голодных клопов насыплет. И никакого проку! «А ну-к я цельную неделю печь не стану топить, он озябнет вконец и, глядишь, спустится вниз». Не топила три недели. А парень как лежал, так и лежит, смачно посапывая носом. «А ну-к наоборот…» – смекнула она. Натаскала в избу ворох хвороста и давай кочегарить, дабы кирпичи под ним раскалились, как сковорода на огня- ной плите. В печном жерле буйно гудело пламя, час от часу жара прибывала. Уже дышать нечем! Обливаясь потом, матушка вылезла из избы наружу: ждет щас выскочит, выметнется… Слышит, а Илюшка оттель весело орет: «Благодарствую, мамка! Ох, угодила! Ох, приятственно как!» Села на порог и горестно заголосила на всю округу: «У людей сыны как сыны, а этот, окаянный, невесть в кого зародился!»

Мимо шла от колодца красавица-ворожея Груня, подвернула к несчастной: «Бабань, какая доля-беда настигла?» Та все поведала без утайки. Девица поставила ведра наземь: «Айда в избу!» Входят. Жар поопал. Груня дернула Илью за ногу: «Не поджарился?» – «Хорошо мне, тепло», – отвечает тот добродушно. «Открой глаз, – продолжает она. – Открыл? Красивая я? Нравлюсь? Замуж за тебя пойду, вот токмо пятки у тебя дюже грязные, в баньку надо сходить». Выманивает ласково. А он зевнул: «Не-а…» И захлопнул наглухо веки. Груня обняла матушку: «Погоди, не плачь. Есть у меня зелье. Обернусь мигом». Приносит что-то зелено-мутное в берестяном ковше. «В щи плескани и нехай похлебает…» – и че-то еще на ухо пошептала. Поклонилась. И – с глаз долой!

Матушка – варить щи! Посуетилась. Горшок заправила едой и – зелье туда же! Пора обедать. Горшок Илье подала. Парень с аппетитом зачавкал. Все до дна вылакал. Похвалил: «Вкуснотишша!» Мать себе на уме… Ждет-пождет – чудо свершится, ежели не сбрехала Груня. Толчется у загнетки, лаптями по земляному полу чвокает. Глядь, Илюха ногой дрыгнул и протяжный звук под ним раздался. Потом он обеими ногами задергал, будто окрапивился. Матушка затаилась и ждет дальше, чем кончится. А дальше все произошло скорехонько, как ни лучше. Илья с оглушительным грохотом сверзился с печи и, поддерживая заватланные кальсоны, шамором выметнулся вон из хаты, да на огород, на межень в заросли бурьяна и конопли. И просидел так до сутемок.

С тех пор о печи и думать перестал. Наутро оделся, как полагается, оседлал Сивого, подвязал к седлу торбу с провиантом, поеду, мол, от ворогов Русь сторожить. И поскакал трючком за околицу на бугор. А матушка, стало быть, побежала к Груне, чтоб великой радостью с нею поделиться. Груня ее встренула с улыбкой: «Ну вот, а ты, бабушка, горилась-печалилась! А принудил Илью слезть с печи горох, вернее, отвар от гороха. Ну а теперча об этом нече поминать! Иде ж он щас? На пожне?» – поинтересовалась девица. Мать указала рукой: «Эвон на бугре солнышко застит! И то дело… чем кирпичи протирать да клопов кормить!»

В ночном купе

Дед Митрий с узлами пропихнулся в купе и, как бестолковый школьник у доски, остолбенело замер, мотая по сторонам головой.

– Ты, отец, не от злой бабы сбежал, никак не опомнишься от радости?

– Не сбежал я… А еду к ней. В областной больнице она. Харчишек везу – сальца, медку…

Парень, который подал голос, лежал на второй полке, держа в руках раскрытую книгу так, что она скрывала половину его лица. Открытая половина старику не понравилась: щека была небритая, а глаз отсвечивал холодноватой лукавинкой. А уж эта откровенная наглость, вместо того чтобы сказать «здравствуй!», он, как над ровесником, подшучивает. Дед Митрий уже мог безошибочно утвердиться в своей правоте: хам, развязный тип и опасный.

Внизу сидела средних лет женщина, полноватая и, судя по свежей испарине на лбу, вошла в вагон недавно, по всей видимости, в Морце. У ее ног стояло ведро, обвязанное белым ситцевым платком – так обвязывают деревенские бабы подойники после полуденной дойки. Дед Матвей удовлетворенно подумал: стало быть, своя, почти местная, землячка. И лицом, и всей фигурой она ему импонировала, располагала к себе. Это его успокоило, «привело в порядок», он несколько расслабился, потоптался на месте.

– Да вы садитесь. Какое ваше место?

Он заглянул в билет, назвал. Оказалось, его занял парень.

– Отец, я отдаю тебе свое, более удобное для тебя, старого человека, на нижней полке. А сюда тебе и трудно забраться, да и свалиться немудрено сонному. Согласен?

Поехали. Спать еще рано. Женщина задвинула ведро под столик.

Парень брезгливо потянул носом:

– Мамаша, а ты хорошо подумала, когда в ведро укладывала куриные тушки? Сейчас не продыхнешь. А что будет часа через два-три! Да мы тут задохнемся к ядрене фене!

– Небось, не помрешь! Че ж мне, их за пазуху совать?

– Суй хоть под юбку!

– Не нравится – в другое купе уматывай!

– Кто меня там ждет?

– Да такого головотяпа тока армия ждет!

– Армию я сломал… на ГУЛАГе.