Собрание сочинений (Том 3)

- А вы положите! - раздраженно и неприязненно одернула Мария. Непременно вам трогать! - Она ревниво прикрыла лежащее на столе газетой. И вообще нечего вам тут делать.

- Маруся, - сказал Плещеев, - он ко мне зашел...

- Вот и идите отсюда оба! - забушевала Маруся. - Сил моих нет на твоих гостей смотреть! И так повернуться негде! Идешь домой как на пытку, все одно и то же, одно и то же...

Плещеев и Макухин вышли из хибарки, присели на лавочку, прилаженную у входа.

- Сердится Маруся, - сказал Плещеев.

Макухин скрутил папиросы ему и себе. Закурили.

- Чего это Ахрамович не едет? - сказал Плещеев.

- Приедет.

- А вдруг он тоже не достанет?

Они сидели плечом к плечу на лавочке и ждали Ахрамовича.

Мария спрятала обновы под сенник на нарах.

- Наденешь, когда в школу пойдешь, - сказала она Лене.

Она силилась и в этом жилье сохранить крохи уюта. На окошке висела занавеска, сшитая из бинтов, и какой-то стоял цветок в горшке.

Наступил день, когда дети пошли в школу.

Это не было первое сентября. Может быть, это было первое октября, или десятое, или пятнадцатое: в те годы не везде удавалось придерживаться узаконенного расписания. Но так или иначе первый этаж новой школы был отстроен, над входом висел транспарант "Добро пожаловать!", и туда потянулись дети всего поселка. Сотников пришел посмотреть, как они в первый раз входят в новую школу, он был доволен и морщился, чтобы скрыть улыбку.

- Мальчики налево, девочки направо, - говорила молоденькая учительница, стоя в вестибюле.

Среди мальчиков, идущих налево, был Леня Плещеев. Вместе со своими товарищами он переживал оживление и ожидание первого школьного дня. Одет был не в новое, как предполагалось, а в прежние свои одежки с заплатами и старые разбитые ботинки, но радость его не была этим отравлена, - в его возрасте мальчики вообще мало внимания обращают на одежду, а в ту пору, пережив военные лишения, и вовсе не обращали. Смятение в его душе вызывали отец и мать. Он не мог разобраться до конца, что же происходит. Ему было хорошо вдвоем с отцом и вдвоем с матерью, а с обоими вместе - плохо. Обоих было жалко, но отца особенно. Леня стряхивал с себя эту тяжесть, уходя от них. Поэтому в школе, среди сверстников, он был веселый и беззаботный, а дома - серьезный и много старше своих десяти лет.

Делая вид, что спит, слушал он ночью разговор матери с отцом.

- Что же мне делать! Что мне делать! - как в бреду вскидывалась Мария. - Ну за что нам такое с Ленечкой! За что ты ребенка обездолил! Да есть ли сердце у тебя, есть ли у тебя сердце, или все в тебе фашисты убили?!

А отец плакал, и слезы его были для Лени ужас и мучение.

- Маруся, - говорил отец, - это Макухин сделал, гад, я и не знал! Маруся, да разве бы я мог, если бы знал, откуда эта водка!

- Ничему не верю, ничему! - металась Мария. - Ты не отец, ты не человек после этого - и что мне делать, что делать?..

- Ну поверь! В последний раз поверь, слышишь? Маруся, как я к тебе рвался, как ждал - вот приеду...

- А я как ждала?

- Никого никогда, кроме тебя...

- Чтоб этого Макухина не было здесь больше!

- Да я его сам видеть не могу!

- И водки этой проклятой - чтоб и не пахло!

- Да я о ней думать не могу после этого!

- Ох, как я хочу тебе верить! - сказала Мария. - Как хочу, ты бы знал! Господи!

Она обессилела и лежала как мертвая, протянув руки вдоль тела.

- Вот ты господа поминаешь, - вспомнился ей Фросин наставительный голос, - а ведь ты его без всякого соображения поминаешь. Просто от привычки. Это грех. Ты к нему сознательно обратись, лично, чтоб укрепил тебя.

- Отвяжись от меня! - в мыслях отвечала ей Мария нетерпеливо.

- Обратись, Мария, - убеждала Фрося. - Легче тебе будет свой крест нести.

- Не хочу крест нести. Хочу жить разумно, ясно, - отвечала Мария. Ну хорошо, пусть уж без счастья. Но покоя, покоя хоть капельку - можно?..

В конце месяца Леня Плещеев забежал после уроков в карточное бюро. Перед окошечком, где выдавали продуктовые карточки, стояла очередь.

- Кто последний? - спросил Леня и чинно занял место в хвосте.

- А, Леня Плещеев, - ласково сказала женщина в окошечке, когда очередь дошла до него. Ему пришлось подняться на цыпочки, чтобы расписаться в ведомости.

- Получай: мамины... папины... твои.

Новенькие карточки, все в цифрах и надписях, ложились перед Леней. На одних талонах было напечатано: "Хлеб". На других: "Сахар", "Жиры", "Мясо". Леня бережно сложил карточки и спрятал за пазуху.

Плещеев сидел в хибарке, чистил картошку. Он был трезвый, благодушный, и дело у него получалось ловко. Вбежал Леня.

- А, сынок, здоров.

- Пап, я карточки получил. У нас сбор отряда, ты отдай маме. Вот. Только спрячь хорошенько. Постой, я сам спрячу. - Леня положил карточки в карман отцовской гимнастерки и заколол булавкой. - Вот так не потеряешь.

- Ты поешь, - сказал Плещеев. - Там картошка в чугунке.

- Потом. Опаздываю... Тебе ничего не надо?

- Ничего. Беги, сынок.

Леня схватил из чугунка на плите картофелину и побежал, откусывая на ходу.

Под вечер того же дня Плещеев, Макухин и Ахрамович выходили из столовой, разговаривая. Они были сильно пьяны и склонны к откровенности.