Собрание сочинений (Том 3)

- Перебелю, - сказала Тося. - На скорую руку белила, все некогда, некогда, за баранкой днюешь и ночуешь.

- Что ж вы ее так?.. - сказал Алмазов, обращаясь к Коростелеву. - Она женщина, ей и дома когда-нибудь надо побыть.

- Вот идите к нам за второго шофера, - сказал Коростелев, - тогда сделайте одолжение: сутки отъездила, а на вторые сиди дома, никто не держит.

- При чем же тут я? - сказал Алмазов. - Это не моя специальность.

- А какая ваша специальность?

Алмазов не ответил, перешагнул через длинные ноги Коростелева, ушел в комнату за кухней. Ответила Тося:

- Столяр он. Столяр и плотник.

- Так в чем дело? Милости просим.

- Там видно будет. Пусть отдохнет. Больше года пролежал в госпиталях, шутка?

- А теперь как - в порядке?

- В порядке-то в порядке, да пусть еще погуляет.

- Бережешь его очень.

- А по-вашему, не беречь? - спросила Тося. - Да вы скидайте шинель, садитесь с нами покушать, сейчас пирог выну.

- Некогда мне с вами кушать, - сказал Коростелев, вставая. - И так засиделся. Ну, всего. Завтра чтоб была на работе, слышишь?

- Послезавтра.

- Завтра, завтра! - уже с порога сказал Коростелев начальственным голосом. - А то, имей в виду, нехорошо будет. Завтра с утра!

"Не выдержал, дал-таки ей поблажку, - думал он, быстро шагая по улице. - Начал как надо - "корми семью, и айда", а кончил - "приходи завтра". И что за характер дурацкий! Этак все из меня веревки вить будут... А ведь она и завтра не явится, хоть пари держать - не явится. Любит его... Если бы меня так полюбил кто-нибудь, я бы по гроб жизни был благодарен и дорожил..." На секунду ему стало грустно, что его никто не любит. Вот - и молодой, и наружность не хуже, чем у других, а не любит никто. Встречи эти фронтовые... Где та, с золотым до удивления хохолком, с которой он познакомился в Белостоке? Даже на письмо не ответила... Где черноглазая, которая говорила: "Ух, какой вы высокий, а муж еще выше!" - и все показывала карточки мужа... Ерунда это все, грусть одна, а не любовь.

Долго задерживаться на этих мыслях не приходилось: сейчас бюро райкома будет слушать его отчет.

Неделю назад Горельченко, секретарь райкома, приезжал в совхоз. Обошел все фермы, говорил с людьми. Коростелев и Бекишев, секретарь партбюро, ходили с ним и все ему рассказывали. Он слушал внимательно, глядя тяжелым, без улыбки, взглядом, потом сказал:

- Ну что ж, доложите на бюро.

И не сказал, что он думает о делах совхоза. Коростелев, который еще не разобрал, симпатичен ему Горельченко или не симпатичен, немного разочаровался: коллегиальность - коллегиальностью, но разве не может секретарь райкома в частном разговоре высказать свое личное мнение? Кажется, есть за что нас похвалить...

Приехал Горельченко в совхоз в семь утра и пробыл до обеда. Ему предложили пообедать (поварихи специально готовили, хотели угостить повкуснее), он сказал:

- Спасибо, я у чкаловцев пообедаю.

И уехал в колхоз имени Чкалова.

Теперь у Коростелева посасывало под ложечкой: что-то будет на бюро? Хоть бы похвалили, чтобы выйти после заседания с независимым лицом, как вышла прошлый раз заведующая районо, которой записали "признать работу удовлетворительной". Почему Горельченко с ним неласков? Неспроста он тогда отказался от обеда и поехал к чкаловцам. Все районные работники едут к чкаловцам, в совхоз редко кто заглянет. Даже Данилов, директор треста, был всего один раз: он считает, что "Ясный берег" в лучшем положении, чем другие совхозы треста. А по сути дела, тоже положение не из блестящих, где там!

Первое знакомство Коростелева с Горельченко произошло вскоре после демобилизации.

Осенью 1945 года Коростелев двигался с запада на восток в громадном потоке демобилизованных. Четыре года он прослужил в Красной Армии и с честью возвращался домой.

Не сразу оборвались связи с родной дивизией: на первых станциях встречалось много знакомых, завязывались свойские разговоры, в разговорах общие вставали воспоминания, упоминались имена общих командиров... Чем дальше от дивизии, тем меньше знакомых лиц. Далеко от дивизии - ни одного знакомого лица, и тебя никто не знает, а людей все больше и больше лавина людей, сила людей!

Поезда шли по расписанию и сверх расписания, но все одинаково перегруженные. На станциях толчея, у касс длинные очереди. Железные дороги были заполонены людьми в шинелях, с солдатским багажом на плече: мешок, сундучок, в сундучке барахлишко, в мешке хлеб.

На одной узловой станции Коростелеву пришлось долго дожидаться пересадки.

Бесконечно тянется ночь, когда лечь негде - сидишь в неудобной позе на чемодане.

Одна только лампочка, слабо накаленная, горела на потолке, да косо падал через окна бледный свет с перрона. Густым и горьким махорочным дымом был наполнен вокзал - сегодняшним дымом, вчерашним, позавчерашним... Лампочка светила сквозь махорочные облака. Кругом на мешках и сундучках спали люди в сапогах и шинелях - не пройти... Плакал ребенок, женский голос сонно успокаивал его:

- Шш... Шш... Баиньки... баиньки...