Собрание сочинений (Том 3)

Он знал наверняка, что не получит ответа: не был Иконников на скотном, не интересовался Мушкой, ничем вообще не интересовался, кроме собственного спокойствия.

Иконников слегка смутился, но выдержал взгляд Коростелева.

- В данный момент у меня нет сведений. К вечеру, пожалуйста, - могу представить.

Бумажку представишь. Обложишься бумажками и из них добудешь сведения. А как там на производстве живая жизнь идет - тебе начихать. О, терпеть не могу.

- Хорошо, - сказал Коростелев, - составьте примечание. Пусть отвечает Бекишев.

Иконников пожал плечами:

- Согласитесь сами, Дмитрий Корнеевич, - в данном случае было бы странно, если бы за Бекишева отвечал я.

В самом деле, это было бы странно. В самом деле, виноват Бекишев. И все равно, Бекишева уважаю, а тебя терпеть не могу - и уходи ты скорей с глаз моих.

Зима.

Снег летит за окошком.

К северу и югу, к востоку и западу - на тысячи километров кругом "Ясного берега" снег, снег.

Женщина, которую любил Алмазов, была умная. Начнет, бывало, Алмазов рассказывать ей про свои тяжелые думы в госпитале или станет жаловаться, что от работы отвык, нет, чувствует, прежней сноровки и мастерства, - она слушает тихо, смотрит серьезным, ласковым взглядом, потом положит на руку Алмазова свою теплую руку и скажет: "Ну, что разволновался? Жизнь человеческая не только из выпивки-закуски состоит; из всякой всячины, душа, жизнь состоит. В народе живем, с народом участь делим: что людям, то и нам".

Много она знала таких слов и умела сказать их вовремя и подать человеку душевную помощь. Алмазов дивился: откуда такое? Четыре класса окончила, на конвейере какую-то гайку накручивает, а ума палата!

И его тянуло все ей рассказать и обо всем узнать ее мысли.

Тося пристанет: расскажи, как ты жил эти годы; два года назад в этом месяце где был, что делал? Он начнет нехотя. Она сейчас же всплескивает руками и перебивает:

- Ох, да что ты! Ох, вот ужас! Надя, послушай, что папа рассказывает! Ох, и натерпелись же люди!

И окончательно пропадает охота рассказывать...

Та женщина поддерживала в доме чистоту и сама ходила чисто. А у Тоси никакого порядка: только бы мужа накормить и приодеть, а за собой не смотрит. Вся ее приборка - раз-два махнуть веником да набросить косо-криво чистую скатерть на стол. И девочек не приучает к работе: только приказывает - подай то, принеси это, а чтобы научить их самостоятельно что-нибудь сделать, этого нет.

Наде было уже двенадцать лет, Кате девять.

До войны они были маленькие, занятные. Щебетали, как воробушки, Алмазов слушал их щебет и улыбался. Он сделал им маленькие табуретки и стол. Сделал дом для кукол. Крыша дома снималась, крыльцо было с перильцами, на нижней ступеньке крохотная скоба для вытирания ног, в угловом окне форточка. Соседи приходили посмотреть на дом и ахали - ну и игрушку сработал Алмазов для своих детей. Такую ни в каком магазине не купишь, ни за какие деньги!

Теперь дома не было: развалился, дощечки потерялись... Дочери выросли. У Нади появились неприятные гримасы. Держалась она развязно. Катя старалась во всем ей подражать. В куклы они уже не играли, они танцевали.

Надя научилась танцам в школьном кружке. Она танцевала, собираясь в школу, возвращаясь из школы, накрывая на стол. Танцевала дома, во дворе и на улице. При этом она напевала: "Ля-ля-ля-ля..." И Катя, глядя на нее, тоже танцевала и пела. Алмазова это раздражало до головной боли:

- Перестаньте вы прыгать!

Тося вступалась:

- И потанцевать детям нельзя.

- Делом бы занялись! - говорил он. - В глазах рябит.

- Танцы - тоже дело, - говорила Тося, глядя на Надины приплясывающие ноги. - У нее большие способности.

Щека Алмазова начинала дергаться:

- Кто тебе сказал, что большие способности?

- Старшая вожатая.

- В балерины ее готовишь?

- А чем плохо, если будет балериной?

- Научила бы чулки штопать.

- Все ты недоволен! - уже с тоской говорила Тося. - Все тебе не нравится - просто руки опускаются, не хочется жить!

И прекращала разговор. И Алмазову становилось жалко ее, потому что тоска у нее была неподдельная, от тоски она чахла и старела.

Она горячо любила мужа и детей и горячо желала, чтобы в семье всем было очень хорошо, но не знала, как это сделать. Она хваталась то за одно дело, то за другое, взваливала на себя все заботы, всем старалась угодить, и ни муж, ни дети не испытывали к ней за это благодарности.

Как-то Алмазов позвал старшую дочь:

- Надя!

Та вошла с готовностью, напевая "ля-ля-ля" и думая, что ее позвали по какому-нибудь привычному необременительному делу - достать отцу из комода чистую рубаху или сбегать за спичками.

- Вымой-ка пол, - сказал он. - Вон как наследили.

Она удивилась, но стала мыть. Вдруг бросила тряпку, громко заплакала и сказала:

- Я маме скажу. Мама никогда не заставляет мыть.

- А я заставляю! - сказал Алмазов. - И если не вымоешь, в кружок тебе больше не ходить, поняла?

Плача, она домыла пол и убежала из дому. "Встречать мать, жаловаться", - подумал Алмазов.

Эх, недаром он всегда хотел сына. Уж так хотел сына, а Тося рожала девочек...

Тося пришла расстроенная, мельком взглянула на вымытый пол и сказала: