Собрание сочинений. Том 3. Путешествие в Китай в 2-х частях

Еще за год до смерти своей Чингис-хан, которому вещий сон предсказал скорую смерть, назначил после себя преемником Оготая, завещав детям своим пуще всего жить в мире и дружбе меду собой. Чувствуя приближение смерти, он позвал своего сына Тулуя, единственного, который в то время находился при нем и своих полководцев и начертал им план завоевания остальной части Китая. Он умер, после восьмидневной болезни, 18-го августа 1227 года, по иным на 66, по другим на 63 году своей жизни, на 22-м году правления[13]. Тело его было вывезено из лагеря тайно, чтобы неприятель не узнал о кончине человека, которого одно имя стоило целой армии; всякий, кто встречался на пути, был предаваем смерти, по словам иных, для того, чтобы не распространял роковой вести, по словам других для того, чтобы отправлялся вслед за своим повелителем на службу его. – Чингис-хан был погребен, по сказанию историков, на одной из гор Бурхан-Калдуна, из отрогов которых выходят Онон, Керелун и Тола[14]. Говорят, он сам указал это место, попав сюда однажды, во время охоты, случайно и пораженный величественным видом его. Гора впоследствии заросла густым лесом и сам след могилы Чингиса исчез, и показывается монголами совершенно различно. Но не так нам рассказывал один из благородных потомков его, наш умный тусулакчи: – Не в горах, а в широкой степи похоронили его. На три дня пути кругом стояли войска и сторожили, чтоб никто не подсмотрел, где положили тело героя; убили и тех, кто рыл его могилу, и тех, кто провожал его; на месте ее пустили тысячу лошадей, чтобы притоптали и сгладили равнину, и сам след могилы исчез бы навсегда от потомства, которое, в озлоблении, восторжествовав, наконец, над победителями, могло бы поругаться над прахом Чингиса.

Во всяком случае, цель достигнута и, конечно, никто в Монголии не может указать, где именно схоронено тело Чингиса?

Тусулакчи, окончив рассказ свой, закурил еще раз свою маленькую трубочку, грациозно подал ее мне – обыкновенная вежливость кочевого народа, подобно тому, как китаец подает вам свою табакерку, из которой вы никак не сумеете достать табаку, если не ознакомились уже коротко с обычаями Китая. Я потянул раз, другой крепкого маньчжурского табаку и поднес в свою очередь монголу папиросу, которая составляла для него более предмет любопытства, чем курения. – За тем приходили сказать, что наш поздний обед готов, и мы расставались. Мы подымались обыкновенно часа в три утра. Лошадей сгоняли в устраиваемый с вечера из одноколок двор и тут, на тесном пространстве, происходила страшная борьба между людьми и лошадьми, большей частью дикими. У нас был силач, которому стоило только добраться до ушей лошади, и лошадь мигом покорялась ему; тем не менее с иными лошадьми мы не могли совладать и не впрягали их до самого Пекина. Нередко лошадь вырывалась и уносилась в степь; до десятка монголов вихрем налетали на нее и ловили укрюком: это петля, навязанная на длинном шесте. Укрюк составлял предмет постоянных споров между монголами и казаками за право обладания этим сокровищем, которого нельзя добыть в безлесной Монголии. Чрезвычайно грациозно положение монгола, вытянувшегося во всю длину и вихрем несущегося за дикой лошадью; лошадь тысячью изгибами и поворотами старается увернуться от укрюка, который, наконец, змеей обвивается вокруг ее шеи, и задохнувшаяся на минуту лошадь останавливается на месте, как вкопанная.

Сборы продолжались часу до пятого. Иные находят неудобным ранние выезды с места ночлега, утверждая, что лошадь на заре охотнее наедается; но я во всех своих экспедициях пуще всего старался избежать полдневного жара. Мы приходили на место часу во втором, кроме, разумеется, очень трудных переездов, – когда сильный жар только что начинался. – За тем, нужно много времени, чтобы выстоять лошадям, управиться людям около себя и сбруи, напоить табуны, черпая воду из колодцев, изготовить для себя обед и, наконец, отдохнуть: все это они едва успевали сделать при ранних приездах на место.