Собрание сочинений. Том 3. Путешествие в Китай в 2-х частях

Действительно, я увидел, что человек за человеком подходил к купе ружей, прислоненных к стене какого-то домика, брал одно ружье, выстреливал и уходил своею дорогой, – это называется ученье.

– Да что же они хоть ружей-то не берут с собою? – спросил кто-то из нас.

– Ружья казенные; они хранятся в арсенале.

– Так солдат в Китае без ружья?

– Да.

– Странно. – А где же Пекин?

– Да перед вами Пекин, за этой стеной.

Перед нами, действительно, возвышалась гигантская стена, с огромной башней над воротами; из амбразуры башни чернелись какие-то пятна. Мы было приняли их за жерла пушек, но вскоре убедились, что это пушки нарисованные; настоящие же хранятся в арсенале или только числятся в арсенале, а в сущности, может быть, проданы арсенальными чиновниками для разных поделок.

Мы приостановились у ворот, чтобы несколько оправиться. Казаки выстроились, выровнялись, и поезд двинулся вперед. В воротах уж нельзя было сомневаться, что мы въезжали в город и город огромный, многолюднейший, а главное, самый шумный, какой когда-либо случалось мне видеть.

Не знаю, как бы мы протиснулись сквозь толпу народа, совершенно запрудившего улицу, без благодетельного вмешательства каких-то оборванцев, которые словно выросли из земли перед нами и, деятельно размахивая длинными плетьми, расплескивали волны народа по сторонам. Впоследствии мы узнали, что это были полицейские служители.

Сначала эта уличная жизнь, эта толпа, шум, трескотня напоминают вам несколько другие восточные города; но, вглядевшись и вслушавшись хорошенько, вы видите, что это нечто иное. Вам представляются совсем другие движущиеся картины; до слуха вашего доходят отрывистые звуки языка, которого вы еще не слышали, и они резко отличаются от всех, которые когда-либо поражали ухо ваше.

Между тем, как толпа народа глухо шумела и гудела, продавцы разных разностей, как будто силились заглушить и ее, и друг друга, и рев верблюдов, и пронзительное ржание мулов. Кто звенел в таз, кто гудел в рог, кто щелкал железными плитками, кто ревел своим да не своим голосом; наконец, нагой нищий, растянувшись во все тело на улице, стонал, что есть силы, желая обратить на себя внимание. И все это теснилось, шумело, сталкивалось с экипажами, путалось в стаде прогоняемых свиней или уток; собаки шныряли между народом, голодные, изнуренные, понурив голову; гусь, высунувшись из-за спины носильщика, кричал ему через голову. Всего занимательнее было видеть, как два встречавшиеся в этой толпе экипажа вдруг останавливались, из них выскакивали торопливо, как будто вспомнив о чем-то важном, что совсем было забыли, двое китайцев и принимались отвешивать друг другу поклоны; кланялись долго, так, что их можно было почесть за механические куклы, поставленные среди дороги, если бы они не заграждали пути для проезжающих, что совершенно уничтожало подобную мысль. Поезд, тянувшийся нескончаемыми нитями экипажей – одной вперед, другой назад – останавливался; кучера равнодушно закуривали свои маленькие трубочки; проезжающие терпеливо ожидали, пока двое китайцев накланяются друг другу в волю, потому что не было возможности объехать их за толпою; наконец, они садились, и волны народа лились за ними до новой преграды.