Собрание сочинений. Том 5

Поднимается пар от излучин.
Как всегда, ты негромок, Урал,
а «Чапаев» переозвучен —
он свой голос, крича, потерял.

Он в Москве и Мадриде метался,

забывая о том, что в кино
заржавевшею шашкой пытался
прорубиться сквозь полотно.

Сколько раз той рекой величавой,

без друзей, выбиваясь из сил,
к нам на помощь, Василий Иваныч,
ты, обложенный пулями, плыл.

Твои силы, Чапай, убывали,

но на стольких экранах земли
убивали тебя, убивали,
а убить до конца не смогли.

И хлестал ты с тачанки по гидре,

проносился под свист и под гик.
Те, кто выплыли, – после погибли.
Ты не выплыл – и ты не погиб.

Вот я в парке, в каком-то кинишке.

Сколько лет уж прошло – подсчитай!
Но мне хочется, словно мальчишке,
закричать: «Окружают, Чапай!»

На глазах добивают кого-то,

и подмога еще за бугром.
Нету выхода кроме как в воду,
и проклятая контра кругом.

Свою песню «Максим» допевает.

Не прорваться никак из кольца.
Убивают, опять убивают,
а не могут убить до конца.

И ты скачешь, веселый и шалый,

и в Рязани, и где-то в Клинцах,
неубитый Василий Иваныч
с неубитой Коммуной в глазах.

И когда я в бою отступаю,

возникают, летя напролом,
чумовая тачанка Чапая
и папахи тот чертов залом.

С новой гидрой всю жизнь я рубился

и от стольких голов приустал.
Я из чрева той гидры родился,
но ребенком-гидренком не стал.

И мне стыдно спасать свою шкуру

и дрожать, словно крысий хвост…
За винтовкой, брошенной сдуру,
я ныряю с тебя, Крымский мост!

И поахивает по паркам

эхо боя, ни с кем не миря,
и попахивает папахой
москвошвейская кепка моя…

9—10 января 1965

Отходная

Свою душу врачую,
замыкаюсь в уют,
но я чую, я чую —
меня скоро убьют.

А убьют меня тихо,

чтоб не вышел скандал,
чтоб де Голль или Тито
им чего не сказал.

Да не скажет, не бойтесь,

ничего вам де Голль —
об одном позаботьтесь —
чтоб короткая боль.

Слишком длинно и больно

убивало дерьмо.
Мертвым, впрочем, не больно,
а я мертвый давно.

Что ж, не вышло мессии,

не удался пророк.
Не помог я России
и себе не помог.

Я любил еще Галю,

как на стебле росу
среди горестной гари
в черном чадном лесу.

Дым все очи ей выел,

и мне горько до слез:
как росу, ее выпил,
а дождя не принес.

И любили мы оба

вместе с Галей Париж,
этот город с особой
лиловатостью крыш.

Оглашенным придурком

я за мир воевал,
а мосты, переулки
у себя воровал.

Но закрылись границы

для меня навсегда,
и Париж только снится,
словно песня дрозда.

Все слова опоздали,

но, Россия, услышь.
До свидания, Галя!
До свиданья, Париж!

11–12 января 1965, Переделкино

«Как-то стыдно изящной словесности…»