Собрание сочинений. Том 5

Возле Братска в поселке Анзёба
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба – мужик.

И глаза беззащитными были

и кричали о боли своей
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей.

Он опять подливал, выпивая,

усмехался: «А, – все это блажь!»
И жена его плакала: «Ваня,
лучше выпей, да только не плачь».

Говорил он, тяжелый, поникший,

как, попав под Смоленском в полон,
девятнадцатилетним парнишкой
был отправлен в Италию он.

«Но лопата, браток, не копала

в огражденной от всех полосе,
а роса на шоссе проступала,
понимаешь, роса – на шоссе!

И однажды с корзинкою мимо

итальянка-девчушечка шла,
и что люди голодные – мигом,
будто русской была, поняла.

Вся чернявая, словно грачонок,

протянула какой-то их фрукт
из своих семилетних ручонок,
как из бабьих жалетельных рук.

Ну а этим фашистам проклятым,

что им дети, что люди кругом,
и солдат ее вдарил прикладом,
и вдобавок еще – сапогом.

И упала, раскинувши руки,

и затылок – весь в кровь по шоссе,
и заплакала горько, по-русски,
так, что сразу мы поняли все.

Сколько наша братва отстрадала,

оттерпела от дома вдали,
но чтоб эта девчушка рыдала,
мы уже потерпеть не могли.

И овчарок, солдат мы – в лопаты,

рассекая их сучьи хрящи,
ну а после уже – в автоматы.
Оказались они хороши.

И свобода нам хлынула в горло,

и, вертлявая, словно юла,
к партизанам их тамошним в горы
та девчушечка нас повела.

Были там и рабочие парни,

и крестьяне – дрались на ять!
Был священник, по-ихнему падре
(так что бога я стал уважать).

Мы делили затяжки и пули,

и любой сокровенный секрет,
и порою, ей-богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто нет.

Что оливы, браток, что березы,

это, в общем, почти все равно.
Итальянские, русские слезы
и любые – все это одно…»

«А потом?» – «А потом при оружьи

мы входили под музыку в Рим.
Гладиолусы плюхались в лужи,
и шагали мы прямо по ним.

Развевался и флаг партизанский,

и французский, и английский был,
и зебрастый американский…
Лишь про нашенский Рим позабыл.

Но один старичишка у храма

подошел и по-русски сказал:
«Я шофер из посольства Сиама.
Наш посол был фашист… Он сбежал…

Эмигрант я, но родину помню.

Здесь он, рядом – тот брошенный дом.
Флаг, взгляните-ка, алое поле,
только лев затесался на нем».

И тогда, не смущаясь нимало,

финкарями спороли мы льва,
но чего-то еще не хватало:
мы не поняли даже сперва.

А чернявый грачонок – Мария

(да простит ей сиамский посол!)
хвать-ка ножницы из барберии,
да и шварк от юбчонки подол!

И чего-то она верещала,

улыбалась – хитрехонько так,
и чего-то она вырезала,
а потом нашивала на флаг.

И взлетел – аж глаза стали мокнуть,

у братвы загрубелой, лютой —
красный флаг, а на нем серп и молот
из юбчонки девчушечки той…»

«А потом?» Похмурел он, запнувшись,

дернул спирта под сливовый джем,
а лицо было в детских веснушках,
и в морщинах – недетских совсем.

«А потом через Каспий мы плыли,

улыбались, и – в пляс на борту.
Мы героями вроде как были,
но героями лишь до Баку.

Гладиолусами не встречали,

а встречали, браток, при штыках.
По-немецки овчарки рычали
на отечественных поводках.

Конвоиров безусые лица

с подозреньем смотрели на нас,
и кричали мальчишки нам: «Фрицы!» —
так, что слезы вставали у глаз.

Весь в прыщах, лейтенант-необстрелок

в форме новенькой, так его мать,
нам спокойно сказал: «Без истерик!» —
и добавил: «Оружие сдать!»

Мы на этот приказ наплевали,

мы гордились оружьем своим:
«Нам без боя его не сдавали,
и без боя его не сдадим».

Но солдатики нас по-пастушьи

привели, как овец, сосчитав,
к так знакомой железной подружке
в так знакомых железных цветах.

И куда ты негаданно делась

в нашей собственной кровной стране
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?

Опустили мы головы низко

и оружие сдали легко.
До Италии было неблизко,
до свободы совсем далеко.

Я, сдавая оружье и шмотки,

под рубахою спрятал тот флаг,
но его отобрали при шмоне:
«Недостоин, – сказали, – ты враг…»

И лежал на оружье безмолвном,

что досталось нам в битве святой,
красный флаг, а на нем серп и молот
из юбчонки девчушечки той…»

«А потом?» Усмехнулся он желчно,

после спирту еще пропустил,
да и ложкой комкастого джема,
искривившись, его подсластил.

Вновь лицо он сдержал через силу

и не знал, его спрятать куда:
«А, не стоит… Что было – то было.
Только б не было так никогда.

Завтра рано вставать мне – работа.

Ну а будешь в Италии ты, —
где-то в городе Монте-Ротонда,
там живут партизаны-браты.

И Мария – вся в черных колечках,

а теперь уж в седых – столько лет.
Передай, если помнит, конечно,
ей от рыжего Вани привет.

Ну не надо про лагерь, понятно.

Как сказал – что прошло, то прошло.
Ты скажи им – им будет приятно:
в общем, Ваня живет хорошо…»

Ваня, все же я в Монте-Ротонде

побывал, как просил меня ты.
Там крестьяне, шофер и ремонтник
обнимали меня, как браты.

Не застал я синьоры Марии.

На минуту зашел в ее дом,
и взглянули твои голубые
с фотографии – рядом с Христом.

Меня спрашивали и крестьяне,

и священник, и дровосек:
«Как там Ванья, как Ванья, как Ванья?» —
и вздыхали: «Какой человек!»

Партизаны стояли рядами —

столько их для расспросов пришло,
и твердил я, скрывая рыданья:
«В общем, Ваня живет хорошо».

Были мы ни пьяны, ни тверезы —

просто пели и пили вино.
Итальянские, русские слезы
и любые – все это одно.

Что ж ты плачешь, опять наливая,

что ж ты цедишь: «А, все это блажь!»?
Тебя помнит Италия, Ваня,
и запомнит Россия – не плачь.

1965