Собрание сочинений. Том 5

Колизей,
              я к тебе не пришел, как в музей.
Я не праздный какой-нибудь ротозей.
Наша встреча,
                       как встреча двух старых друзей
и двух старых врагов,
                                  Колизей.
Ты напрасно на гибель мою уповал.
Я вернулся,
                   тобою забыт,
как на место,
                     где тысячи раз убивал
и где тысячи раз был убит.
Твои львы меня гладили лапами.
Эта ласка была страшна.
Гладиатору —
                      гладиаторово,
Колизей,
              во все времена.
Ты хотел утомленно, спесиво,
чтобы я ни за что
                            ни про что
погибал на арене красиво,
но красиво не гибнет никто.
И когда,
             уже копьев не чувствуя,
падал я,
            издыхая, как зверь,
палец,
          вниз опущенный,
                                      чудился
даже в пальце,
                       поднятом вверх.
Я вернулся, как месть.
                                    Нету мести грозней.
Ты не ждал, Колизей?
                                   Трепещи, Колизей!
И пришел я не днем,
                                 а в глубокой ночи,
когда дрыхнут все гиды твои —
                                                    ловкачи,
а вокруг только запах собачьей мочи,
и жестянки,
                   и битые кирпичи,
но хоть криком кричи,
                                    но хоть рыком рычи,
в моем теле
                  ворочаются
                                     мечи,
и обломки когтей,
                             и обломки страстей…
Снова слышу под хруст христианских костей
хруст сластей на трибунах в зубах у детей…
Колизей,
              ты отвык от подобных затей?
Что покажешь сегодня ты мне,
                                                 Колизей?
Рыщут крысы непуганые
среди царства ночного,
                                     руинного.
Там два парня напудренные
жмут друг дружку у выхода львиного.
В бывшей ложе
                         нероновой
нидерландочка
                         сладостно вздрагивает.
Слышен шелест
                          нейлоновый.
Жиголо с нее
                      трусики
                                  стягивает.
Там, где пахнет убийствами,
где в земле —
                    мои белые косточки,
проститутка по-быстрому
деловито присела на корточки.
Там, где мы,
                   гладиаторы,
гибли,
          жалкие, горемычные,
кто-то в лица заглядывает:
«Героинчик… Кому героинчика?»
Принимай,
                 Колизей,
                                безропотно
эту месть
               и судьбу не кори.
Постигает всегда бескровие
все, что зиждется на крови.
Но скажу,
               Колизей,
                              без иронии —
я от страха порой холодею.
Только внешнее безнероние
в мире этом —
                       сплошном Колизее.
Расщепляют, конечно, атомы,
забираются в звездный простор,
но на зрителей
                        и гладиаторов
разделяется мир до сих пор.
Гладиаторов не обижу —
их жалею всей шкурой,
                                      нутром,
ну а зрителей ненавижу.
В каждом зрителе
                             жив Нерон.
Подстрекатели,
                         горлодратели,
вы натравливаете без стыда.
Вы хотели б,
                    чтоб мы,
                                  гладиаторы,
убивали друг друга всегда?
Улюлюкатели,
                       науськиватели,
со своих безопасных мест
вы визжите,
                   чтоб мы не трусили,
чтобы лезли красиво на меч…
Проклинаю Нероновы жесты,
только слышите,
                           подлецы, —
в мире есть палачи
                               и жертвы,
но и есть еще третьи —
                                     борцы!
Я бреду,
             голодая по братству,
спотыкаясь,
                   бреду сквозь века
и во снах моих гладиаторских
вижу нового Спартака.
Вот стою на арене эстрады
перед залом,
                    кипящим, как ад.
Я измотан,
                  истрепан,
                                 изранен,
но не падаю:
                    не пощадят.
Львиный рык ожидающий —
                                               в рокоте.
Весь театр под когтями трещит.
В меня мечут вопросы,
                                     как дротики,
ну а кожа —
                   единственный щит.
Колизей,
               аплодируй,
                                глазей!
Будь ты проклят,
                            палач Колизей!
И —
      спасибо тебе за науку!
Поднимаю сквозь крики и визг
над тобою
                мстящую руку
и безжалостно —
                           палец вниз.

1965