Собрание сочинений. Том 5

Римские цены

Рим напокажет и навертит,
а сам останется незрим.
Коли Москва слезам не верит, —
не верит даже крови Рим.

Он так устал от шарлатанов,

от лжегероев, лжетитанов,
и хочет он в тени каштанов
пить безобманное винцо.
Быть может, столько в нем фонтанов,
чтобы от новых шарлатанов
скрывать за брызгами лицо.

В метро, трамвае, фаэтоне,

в такси гонялся я за ним.
За жабры брал в ночном притоне,
но ускользал он по-тритоньи,
неуловим, необъясним,
и на асфальте и бетоне
у Рима, словно акатоне,
почти вымаливал я Рим.

Но слишком я спешил, пожалуй,

в нетрезвой скорости пожарной,
что внешне трезвости мудрей.
И тупики, руины, свалки
по доброте вставляли палки
в колеса резвости моей.

Я брел в растерянности жалкой.

Гигантской соковыжималкой
гудела жизнь. Я был смятен.
Вокруг бежали и стояли,
лудили, клеили, паяли,
чинили зубы и рояли,
штаны, ботинки и мадонн.

В уборных грязные обмылки

хранили тайны сотен рук.
У баров битые бутылки,
как Рима скрытые ухмылки,
косясь, осклабливались вдруг:
«Смотри, в такой камнедробилке
тебе, что камешку, – каюк…»

Кричал неон: «Кампари-сода!»

В тазу детей купали. Сохла
афиша битлов. Капли сонно
с белья стекали у стены.
И вкрадчивые, как саперы,
японцы щупали соборы
то с той, то с этой стороны.

Все на детали разлезалось,

несовместимые, казалось,
но что-то трезво прорезалось,
связуя частности в одно,
когда в лавчонках над вещами
бесстрастно надписи вещали:
«Уценено! Уценено!»

На книжках, временем казненных,

на залежавшихся кальсонах,
на всем, что жалко и смешно,
на застоявшихся буфетах,
на зависевшихся портретах:
«Уценено! Уценено!»

Я замирал, и сквозь рекламы,

как будто сквозь игривый грим,
облезлой львиной гривой драмы
ко мне проламывался Рим.

И мне внезапно драма Рима

открылась в том, что для него
до крика сдавленного мнима
на свете стоимость всего.

Постиг он опытом арены

и всем, что выпало затем,
как перечеркивались цены
людей отдельных и систем.

И, дело доброе содеяв,

он проставляет сам давно
на всех зазнавшихся идеях:
«Уценено! Уценено!»

И если кто-то себе наспех

вздувает цену неумно,
то Рим уже предвидит надпись:
«Уценено! Уценено!»

Но Рим, на все меняя цены,

в себе невольно усомнен,
боясь, что сходит сам со сцены,
что сам эпохой уценен.

И драма Рима – драма храма,

который в сутолке веков
набит богами, словно хламом,
и в то же время – без богов.
И в чем разгадка драмы мира?
Не в том ли, что для мира мнима
цена вещей, как и для Рима?

И даже если мир сполна

цены вещей не знает новой, —
рукой насмешливо-суровой
крест-накрест прежняя цена…

1965

Исповедальня