Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Вот я опять заблудился, иду — сам не знаю куда. Я плохо ориентируюсь — так называет это тетя Катя. Прошлый раз я часа четыре бродил где-то и случайно только нашел дорогу домой. Впрочем, и Вера ориентируется немногим лучше меня. Когда мне случилось заблудиться первый раз, я порядком испугался, а потом привык; пока стояла хорошая погода, я каждый день делал долгие прогулки и при этом непременно «заблуждался». Я понял, что все же идешь, идешь, и в конце концов попадаешь-таки домой или, по крайней мере, выходишь на шоссе. Правда, при этом даже не всегда сразу понимаешь, в какую сторону по этому шоссе следует идти, вышел ты правее или левее фабрики; но все-таки прямая линия успокаивает, да и по верстовым столбам можно догадаться.

Шоссе из Москвы в Петербург… Бок о бок с этим шоссе протекало мое детство; сначала оно было недосягаемым, потом я в первый раз попал на него об руку с отцом, и по нему же в праздничные дни ездили в церковь… «Шарабан или коляску подавать?» — «Нет, лучше шарабан». — «А какую заложить?» В памяти снова звенят бубенцы или поддужный колокольчик, видятся удила, с которых слетают клочья пены, косящий назад, налитый кровью конский глаз и внезапно вырастающий вдали белый храм с колокольней. И вот это — то же самое шоссе. Так вдоль него ездили деды и прадеды, вдоль него ездили мы. И опять, как бывало уже не раз, откуда-то со дна поднимается: А может быть, там все осталось, как было? Может, и сейчас по тенистой аллее кто-то прогуливается из теток, шурша длинными платьями по опавшей осенней листве, или отец, окончив работу в саду, когда уже последнюю и самую большую пальму с помощью рабочих вкатили на катках в пристройку, а уходить из сада в дом все же не хочется, отер лоб чистым носовым платком и, опустившись на зеленую скамейку, раскрыл книгу, заложенную на читаемом месте костяным разрезальным ножом. Может, только мое место пустует там, в той жизни, потому что я путаюсь здесь, привязанный к этой унылой фабрике с ее скучной конторой. А что, если… Если оно не пустует вовсе, если я, настоящий, продолжаю жить там, всеми любимый и радостный, а здесь только одна, самая дурная, сторона моя, заслуженно изгнанная, как прародители из райского сада. И мыкается она, отбившись от своих, словно эта больная сойка с взъерошенными и намокшими перьями, голубыми когда-то, да бессильно щелкает клювом. Какие такие радости остались мне доступны теперь? Разве слизать у Аксюши, пользуясь ее простотой, ложку сливок — радость? А что еще? Только эта мучительная сладость всегда предстоящих в душе воспоминаний, да еще порождаемые ими такие вот мечтания о том, что где-то все, вопреки рассудку, продолжает идти по-старому; мечтания, вызываемые мною самим откуда-то со дна сознания для заполнения все той же, ничем не заполнимой бреши…

Вот и солнце спряталось; то выглянет, то исчезнет снова, погружая весь пейзаж в холодные, мертвенные краски. На смену белым облакам и голубому небу с горизонта наползает серая тягостная пелена. Надо спешить. Вон за теми кустами, может быть, поле и видна фабрика. Но дохожу, и за кустами открывается полянка и новый подлесок, в котором уже шепеляво шепчется о чем-то с листьями мелкий холодный дождь.

Потом еще одна поляна, и наконец поле и фабрика неожиданно возникают совсем не с той стороны, где я ожидал их увидеть. Ноги у меня уже давно насквозь промокли, и только теперь я чувствую, как сильно устал… Вхожу. Аксюша только что вернулась и еще не успела снять мокрый платок и шубенку. Корзина ее полна грибов. Рядом — кружка с темно-алыми ягодами крупной брусники. Сама Аксюша откалывает сколотый английской булавкой передник, полный колосьев, подобранных ею на полях. Все сырье для нашей кулинарии приходится ей находить в лесу и в поле. Мы, как птицы небесные, собираем то, чего не сеяли: подножный корм…

Глава VI