Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Как часто в разные периоды жизни память снова и снова воскрешала передо мной эту несложную историю. И я так и не сумел подобрать к ней психологического ключа. Впоследствии, при многолетней дружбе со старшей из дочерей Софьи Владимировны Таней, я видел в ее характере, неровном и вспыльчивом, нередко доводившем ее до истерических припадков, объяснение неожиданного поступка со мной ее матери. Однако у старой Татариновой не могло быть того комплекса несложившейся личной жизни, безбрачия и бессемейного одиночества, вечно угнетавших и обеднявших жизнь ее дочери. Тут сходилось не все. Другой ответ на загадку, предложенную жизнью, был мистическим, и я мог думать о нем лишь в несерьезном, шуточном плане. Не иначе, подсказывал мне какой-то издевающийся бесенок, как миссис Анни Безант (на фотографической карточке всегда присутствовавшая на наших уроках) не одобрила ни меня, ни семьи моей, ни того молчаливого подозрения, с которым я посматривал на змею, уже начинавшую заглатывать свой хвост, на переплетенные треугольники — черный и белый, образующие вместе вариант «Звезды Давида», и еще какой-то знак посередине, напоминавший не то ключ, не то бич, свернувшийся петлей на конце, — набор теософических символов. Эти знаки украшали тоненькие брошюрки сочинений Рабиндраната Тагора, «Бхагават Гиты» (мистической части Магабгараты) и других изданий…

Впрочем, оставалось еще третье, наиболее обидное для меня, но, вместе, и наиболее правдоподобное, как казалось, решение. «Неужели, — думалось мне, — то дурное и порочное, что я несу в себе с детства и чего с годами во мне накапливается все больше и больше, уже становится порой заметно наиболее чутким людям и кажется им совершенно непереносимым, даже тогда, когда сам я убежден, что был совершенно таким, каким и следует быть. Неужели это первый симптом, а впрочем, почему первый? Ведь была еще случайно услышанная в Петербурге в 1915 году фраза кухарки, что-то вроде: „Нет, уж и сейчас видно, хорошие из таких не выходят“, — фраза, пойманная вне всякой связи с остальным разговором и всем внутренним чувством, вероятно, в таких случаях безошибочным, отнесенная мною на свой счет… Так, значит, это правда? И есть, значит, во мне что-то такое, заставляющее порой людей, едва приглядевшихся ко мне, отворачиваться, скрывая, да и не очень даже скрывая, свое отвращение. И с годами все больше станет это сказываться? Сейчас я, как-то скрываясь за сестрой, не для всех еще заметен в этой своей сущности. Мальчик и мальчик, а чуть присмотрятся: „Ну и мальчик! Вот оно что, оказывается“. Как же я, такой, буду жить? Кто еще, кроме одной сестры, сможет меня любить, понимать, жалеть? А?»

Милая, незабвенная Софья Владимировна! Как жаль, что Вашей памяти приходится мне посвятить эти горькие строки! Вряд ли Вы были серьезно в чем-то виноваты передо мной, но ведь не был виноват и я. И уж, конечно, не могли Вы подозревать, что Ваше настроение, для которого, быть может, я чем-то и подал повод, прибавит еще одну глубокую травму к очень и без того несладкой моей внутренней жизни тех лет. Спасибо Вам за все хорошее…

Между тем, период нашей жизни в Торжке и на фабрике, охвативший огромный период (с Рождества 1918 по конец осени 1922 года), огромный только по тому значению, который имели эти годы в моей жизни, подходил к концу. Торжок на глазах неузнаваемо изменялся. Первыми уехали дети Загряжские; торжествующая тетя Соня увезла их с собой в деревню, оставив тетю Катю одну. Готовились к отъезду в Москву Татариновы, Мансуровы и другие. Моего товарища Володю Мунте родители увозили, наоборот, в еще большую глушь — в Кувшиново, где отец Володи, Николай Максимиллианович, получал какое-то место. А нас все настойчивее звала в Макарьев на Унже сестра Павла Купреянова, Санечка, даже приезжавшая к нам на фабрику, чтобы уговорить Веру.

Глава XIII