Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

В школе о Шредере ходили легенды. Рассказывали, что это он, подобрав ключ к физическому кабинету, выпил половину спирта из большой банки, в которой плавали человеческие мозги, и будто бы не побрезговал испробовать и другое пособие: настойку на какой-то австралийской жабе, оставив в неприкосновенности только заспиртованного солитера. И он же посрамил какого-то заезжего из Костромы силача, чуть ли не подняв его на воздух со всеми его гирями вместе. Говорили, что однажды, на пари, он взялся съесть живого воробья и даже, как утверждали некоторые, откусил ему голову. Правда, другие источники не подтверждали этого и заверяли, что злополучный воробей так никогда и не был пойман, но во всех рассказах, наряду с удивлением перед большой физической силой, с порицанием отмечалось полное отсутствие брезгливости, хотя и вызывавшее не меньшее удивление, но вовсе уже не одобрительное…

— Смотри-ка, кто пришел — Шурка Павлова! — вдруг говорит мне Мясников.

Я вижу в стороне миловидную полную девушку с большими серыми глазами и тяжелой косой. Она разговаривает с обступившими ее старшеклассниками.

— И ходит себе как ни в чем… — укоризненно продолжает Коля и, не досказав чего-то, обрывает… Его веснушчатая удивленная мордочка выражает недоумение: рот приоткрыт, глаза округлились…

— А что?

— Она в прошлом году у нас училась, в третьем… а нынешним летом ребенка родила…

— Настоящего?

Я с опозданием чувствую, что сморозил глупость, но мысль о том, что одна из этих девочек с косичками, сидящих за черными партами рядом с нами, с розовыми пальчиками, перепачканными в чернилах, таких недотрог и трусих, могла вдруг, так это сразу, стать матерью настоящего, живого ребенка, не сразу укладывается в моей голове. Коля поражен тоже, но по-иному. В голубых заунженских далях, откуда он прибыл в город, при подобном событии еще мажут дегтем ворота, преследуют повсюду свистом и улюлюканьем. Там Шуре нельзя было бы показать и носа на улицу, и именно то, что она вот стоит и спокойно разговаривает с бывшими товарками и товарищами по школе, кажется ему, наверное, чем-то страшным, чем-то, может быть, именно таким, от чего смутными речами тревожно предостерегали его старухи, провожая в город. «И о чем они там могут говорить», — думаем мы оба. У нас нет еще своего отношения к таким фактам, а ассоциации, почерпнутые из воспоминаний, не могут нам помочь и оказываются не подходящими к случаю. Нет еще у нас и непосредственной эмоции, которая продиктовала бы нам свое одобрение или порицание, есть только впечатление нарушенной традиции. Согласно этой традиции, осуждение и бойкот провинившейся кажутся обоим естественными и закономерными следствиями происшедшего. А оказывается, в жизни, по крайней мере теперь, все происходит совершенно иначе. И хорошо это или плохо, кто знает?

— Значит, придешь на вечер? И петь будешь? Ну вот и отлично, — кричит Борис Губанов — краснощекий веселый блондин с вьющимися волосами. Он вечно что-нибудь организует, куда-нибудь спешит…

— И младенца своего приноси, я научу его стойку на руках делать, — добродушно басит огромный Шредер.

Все хохочут, а Шура внезапно густо краснеет и, кивнув им головой, быстро уходит.

Кто их поймет! Я чувствую снова глубокое различие между нашим классом и старшеклассниками. Не то чтобы меня соблазняло выпить спирт, да еще такой, в котором годами мариновались чьи-то мозги (б-р-р…), точно так же и возможность моего участия в рождении какого-нибудь «настоящего» ребенка представляется мне крайне сомнительной, но жгучий интерес к миру этих, таких еще близких мне по возрасту и положению второступенников, но в то же время уже совсем взрослых людей, так не похожих на всех виденных мною прежде, очень велик.