Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Мясников куда-то исчез. В стороне, в нескольких шагах от тропинки, по которой я иду между монастырем и школой, окруженная разросшимися кустами бузины, стоит крохотная часовня. В ней всегда светятся красные и зеленые лампады, но кто их зажигает, я не знаю: железная решетка двери закрыта и заперта на висячий замок. Каждый день по нескольку раз мы проходим мимо, но ни разу мне не пришло в голову свернуть с обычной тропинки и заглянуть сквозь решетку. Сегодня, почти машинально, занятый мыслями совсем о другом, я почему-то делаю это. Заглянув в полусумрак, окружающий горящие лампады, я невольно отшатываюсь, как от чего-то неожиданно неприятного. Первое впечатление — что там, внутри, заперт человек, второе — странная неподвижность этого человека, мелькающая в сознании вопросом: живой он или мертвый и, наконец, последнее тревожное сознание, что там внутри что-то случилось. За этой решеткой заключена какая-то дурная тайна, нечто отвратительное и неестественное, неведомая болезнь или, может быть, преступление. Победив мгновенную дрожь, пробежавшую по спине, как разряд электричества, всматриваюсь снова, хотя хотелось бы убежать, и наконец понимаю: в глубине часовни, в нише, помещено скульптурное, должно быть, из воска, изображение Богоматери в натуральную величину. Она одета в какие-то одежды из материи, щеки ее подрумянены. Розовые губы, полуопущенные ресницы — все направлено к тому, чтобы иллюзия жизненной реальности была как можно полнее. И вот результат: ощущение такой брезгливости, такого отвращения, какого никогда не вызвал бы и обыкновенный покойник… Первое интуитивное подозрение — что я стал очевидцем какого-то преступления, — как я понял позже, было совершенно правильным. Я увидел воочию, не подготовленный к этому, преступление против искусства, и этот предметный урок раскрыл мне с такой ясностью всю мерзость натуралистического воплощения темы, все убожество того, как человек творческое воплощение своей идеи пытается подменить жалкой имитацией подлинной жизни, что этот случай оказал на меня более глубокое влияние в дальнейшем, чем сам я мог предполагать в то время…

Так, ощупью, от случайности к случайности, казалось, неторопливо, на самом же деле — быстро и порой даже стремительно, жизнь вела меня через этот год, во многих отношениях переломный между отрочеством и юностью. Ничего особенного, значительного, впрочем, не происходило со мною. Если обратиться к внешним фактам, сохраненным памятью, то все они окажутся почти даже не фактами, а какими-то вот такими штрихами воспоминаний, каждый из которых, взятый сам по себе, отдельно, не имеет ни большого смысла, ни глубокого значения…

* * *

…Для чего продолжать еще и дальше? Кому могут быть нужны эти, слишком личные, воспоминания слишком заурядного человека? Я невольно придаю им, может быть, большее значение, чем то, какого они заслуживают, и объяснение этому — в особом свойстве моей психологии. Я лишен эгоцентрического стремления к самолюбованию, во мне нет этого нарциссизма, этой влюбленности в свое «я» из-за того, что оно — это я. Но я отношусь к своему «я» с огромным интересом и признаю за ним большую и непреходящую ценность, потому что не перестаю испытывать перед ним удивление и восхищение, как перед одним из воплощений мировой истины. Только через такие частичные воплощения я и могу быть приобщен к мировой гармонии. Познавая себя, мы познаем окружающее; познавая окружающее — познаем себя. Эта цепь неразрывно связана в своей взаимной обусловленности. Мысль эта не нова, но руководствуюсь я именно ею.

Да, я могу часами смотреть на свою собственную руку, рассматривать в зеркале свой глаз, свое лицо, свой волос, любой участок кожи, покрывающий ту или иную скрытую, но угадываемую под ним, мышцу, но я нимало не влюблен в себя как такового. Напрасно фрейдист стал бы распространяться по этому поводу об автоэротизме и чем-либо подобном. Я знаю: были, есть и будут десятки, сотни, тысячи людей красивей и умней меня, но каждый из нас, миллиардов бывших, существующих и будущих людей, в том числе и я, феноменален, каждый из нас неповторим. С этой точки зрения удивление и (да, и не будем бояться слов) восторг перед самим собой как частицей бесконечного окружающего разнообразия вполне оправданы; больше того: они должны быть уделом всякого мыслящего существа.

«Во мне себя изображаешь, как солнце в малой капле вод», — обращался к Богу изумленный самим собою Державин. «Весь я — одна сплошная мысль», — повторил за ним, через полторы сотни лет, Маяковский.