Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Сохранившиеся записки Сергея Николаевича, датированные 1930 годом, ярко и убедительно характеризуют атмосферу того времени: «…Иногда на мостовой появлялись толпы демонстрантов. Они несли плакаты, кого-нибудь и что-нибудь приветствующие или проклинающие. Сегодня, например, это были дети: белобрысенькие девочки, в коротких юбочках, торопились, толкались и взвизгивали; курносые мальчишки старались сохранить серьезность. На их плакатах виднелись красноречивые надписи: „Требуем расстрела!“ — Эту картину он наблюдал из окна учреждения, где тогда работал. — И так мы стояли у окна, стояли втроем, люди очень разные, но вид марширующих детей и, особенно, их плакаты внушали всем нам троим отвращение…»

Мы стали взрослыми. Какой-то вор трусливый
Прокрался в спальню к нам, и даже наши сны —
Все выкрал он. Все сказки прочтены,
Смолк фей и гномов шепот торопливый…

Что это было? Увяданье сада?
Смерть нивы золотой, дотла побитой градом?
Мы в жизнь вошли как будто с похорон,
И рожи злобные, кривясь во мраке, рады,
Что навсегда погашены лампады
И масло пролилось у дедовских икон…

«Все эти годы свободное время писал или в Ленинской библиотеке сидел как прикованный. А для чего? Куда приведут меня мои литературные тропы?..»

«…Позднее же, инженером, печатал в газете статьи о стройке, на которой работал, — по просьбе начальника строительства. Затем фельетоны писал для эстрады, в стихах и прозе. Когда почувствовал, что овладел этим жанром, бросил — не то. В роли белого негра безымянно писал очерки о ряде республик Союза для какого-то американского путеводителя. Наркомотдел, редактировавший, одобрил за них (не меня, а патрона). В результате — больше работы такой мне уже не давали, а дали редактировать очерки коллег, чем я занимался в поте лица до конца работы над этой многотомной эпопеей. „Патрон“ исчез с горизонта. Последний „рекорд“ мой — работа на карнавале — текстовка в стихах, монологи для выкриков. Одобрили. Приняли, хотя с оговоркой: „Очень для нас тонкий юмор, нам погрубее, побалаганнее б…“

Когда же настоящая работа?

Пришел прочитать свои вещи, назад тому года два, уважаемому мной критику.

— Это ваше? А ну дайте… Так… возьмите обратно. Знаете, зачем я брал?

— Нет, не знаю.

— Разными ли чернилами написано.

Меня осенило: „Вот горе, был случай — высохли черные, красными был написан мной ряд страниц“. Подавленно спрашиваю: „И что же?“

— Да, разными, так я и думал. Графомания!

Спрашиваю: „Как вы быстро догадались?“

Обрадовался: „Ну что ж, — говорит, — до свидания…“

— Нет, зачем же, прочтите! К чему, — говорю, — раз уж это клинический случай такой, что черных у меня не хватило… Как-нибудь донесу до мусорного ящика… Да нет, погодите!

Уговорил прочитать. Читал плохо. Однако понравилось. Хвалил.

— Это нагло сделано, это мне нравится. Вот это похуже. Вам нужно писать. Что напишете, сразу несите ко мне, звоните и заезжайте.

…Показывал свою библиотеку. О графомании больше ни звука.

Однако вторично к нему не пошел я. Что делать — чернила опять вышли разные: дома — одни, другие на службе, и третьими даже на даче исписал я несколько страниц. Дал машинисткам работу; они поделили, отпечатали и на черной, и на фиолетовой ленте. Подумал и… нет, не рискнул.

Посетил и поэтов. Один рукопись взял, сдвинул черные брови над самым переносьем, приподнял и сдвинул опять, бормотнул: „Есть приятная интонация. Вы мне оставьте, пожалуйста. Надо нам поговорить, позвоните завтра.“

Звоню. — „Из Москвы он уехал месяца на два.“ К его возвращению и сам я уехал на юг. Оборвалось знакомство.

Вот так как-то все проходило. Работой другой заняты дни, недели и годы. Не мальчик уже, 30 лет. Но никто не сказал мне, нужно ли то, что я делаю, или в самом деле графомания это и надо лечиться. Я примирился бы искренне. Гением не считал я себя никогда, талантом считал — было время, теперь не считаю и меньше пишу, уж не ходится мне по редакциям, знаю — везде норовят отвязаться.

(— Хорошо или плохо? А черт его знает!

— Работать надо, молодой человек!)

Как? Где? Для кого? Неизвестно, и работать впустую не хочется, и виски уже с проседью у молодого человека, и обивание порогов претит. Да к чему это? Я сыт и обут, работой обеспечен; прошибаешь стенки лбом всю жизнь, а вот здесь — в самом главном — не хочется. Это значит — бить себя в грудь, пролезать на Парнас, возомня себя гением, но в этом последнем я совсем не уверен».

«…Пишу с семи лет. Иногда совершенно переключаюсь на стихи. На год, на два. Потом опять возвращаюсь к прозе и стихи могу в это время писать только на заказ. Покойный Львов-Рогачевский говорил комплименты, послал в Литвуз, но учиться не смог — было нечем платить. Приняли сразу в Союз поэтов…»