Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Через линию фронта решили пробираться так: впереди ползет Женя и тянет лыжи, за ней Сырбаев. Замыкает и прикрывает их Фролов.

— На случай неудачи, — говорит он, — Женя уходит одна — с ней документы, ну, а мы за себя постоим.

— Погодите, — вдруг останавливается Сырбаев. Выхватив тесак, он отрезает полу от своего маскхалата и накрывает ею пленного. — Полыхнет ракетой — некогда будет снежком его присыпать, — деловито поясняет он.

Женя неловко ползет по еле приметному следу, оставленному разведчиками несколько часов назад.

Бесшумно скользят за ней лыжи с пленным, похожим теперь на мертвеца под белым полотнищем. Бешено стучит сердце, когда ослепительно вспыхивают ракеты, свистит и бросается в лицо снегом неуемный ветер со стороны оврага, который кажется теперь заветным и спасительным.

Тянуть лыжи совсем не тяжело. По толчкам Женя чувствует, что всю их тяжесть переложил на себя ползущий за ней Сырбаев, а замыкающий — она об этом ясно догадывается — теперь уже повернулся к ним спиной. Время от времени он на мгновение замирает, смотрит, слушает, потому что миновали «ежи», и, значит, немцы снова позади...

Скоро разведчики добрались до передовых траншей, где со смешанным чувством надежды, тревоги и томления ждали их, не смыкая глаз, боевые друзья.

И вот, обработанные, проанализированные и сверенные по показаниям пленного данные телефонных разговоров, подслушанных разведчиками, лежали перед Панфиловым,

...Противник понес большие потери, наступление выдохлось.

...В день седьмого ноября будут бомбежки, артналеты, демонстрации наступления мелкими группами, не более батальона.

Но самое важное, что удалось узнать разведчикам, это то, что в середине ноября готовится новое наступление — лихорадочно подтягиваются резервы, подвозятся танки, боеприпасы, горючее.

— Ну что ж, очень хорошо... хорошо, — словно про себя говорил Панфилов, в который раз изучая разведданные. — С учетом всего этого мы и составим план боя на праздничные дни. Сведения чрезвычайно ценные для нас, — взглянул на Серебрякова генерал. — Подумать, такую опасную работу сделала простая девушка, вчерашняя студентка, и как сделала! Скромно, буднично даже. В этом и любовь к Родине, и героизм наших людей, — задумчиво сказал он.

— И в труде, и в бою — Люди, — что-то свое, радостное вспомнил начальник штаба.

— Да, вот что, Иван Иванович, всех троих сегодня, сейчас же, представить к орденам, — горячо добавил Панфилов.

4

Петр Васильевич Логвиненко сидел за столом президиума, среди делегатов Москвы, рядом с генералом. Его глаза любовно оглядывали бойцов и командиров, заполнивших зал импровизированного «театра». Два дня под руководством комиссара оборудовался этот театр в огромной колхозной риге. Зал был украшен призывами, портретами, листовками о героях боев. Призывы написаны на свежей коре деревьев, на строганых досках. Пол устлан толстым мягким ковром из сосновой хвои, пахнущим бором. Крошечные электрические лампочки ровно излучали красноватый уютный свет, отражаемый гранями штыков, залощенными кожаными планшетками.

Тихо в зале, тихо в президиуме.

— Мы привезли вам, дорогие товарищи, — говорил человек с орлиным носом и сильным звучным голосом — известный московский профессор, — скромные праздничные подарки и горячее слово благодарности от трудящихся Москвы за героическую вашу борьбу с фашистскими захватчиками. Москвичи знают — вы не пропустите врага в наш прекрасный город. Все москвичи, дорогие товарищи, с вами. Мы вместе с вами боремся против фашистов...

Профессор в волнении сел на скамью, покрытую плащ-палаткой, не спуская с рукоплещущего зала загоревшихся глаз. Улыбка озарила его смуглое суховатое лицо. Рядом с профессором неторопливо поднялся невысокий человек в стеганой ватной тужурке, и шум в зале смолк.

— Наш народ никаким фашистам не сломить, — произнес он спокойно, и рука его твердо опустилась на стол.

Словно буря пронеслась по залу и подняла присутствующих. И вдруг сквозь дружное «ура» прорвался громкий ликующий голос:

— Товарищ генерал... товарищ комиссар, Москва... говорит Москва!

Все взоры сразу обратились к сержанту, который метнулся к приемнику. А зал уже безмолвствовал. Стояли, затаив дыхание, бойцы со сжатыми в руках винтовками. Стоял, склонив набок красивую голову, профессор, вытянувшись смирно, стоял комиссар. Поблескивая узкими глазами, стоял Панфилов, опустив на плечо радиста руку.

Сначала тихо, потом, все крепчая и разрастаясь, возникла величественная мелодия Интернационала. Ей стало тесно в этом фронтовом зале, и она вылетела в зимний, темный простор и, казалось, понеслась, не смолкая, по всей великой советской земле.

Профессор наклонился к генералу Панфилову, зашептал, волнуясь:

— Как это прекрасно, как это мужественно... Оно состоялось — наше традиционное заседание Московского совета.

Панфилов посмотрел во влажные глаза профессора, затеребил отворот барашкового полушубка.

— А как же. Так оно и должно быть.