Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Товарищи, — обратился он к залу, — от имени всех бойцов, командиров и политработников нашей дивизии я благодарю дорогих москвичей за их поддержку. Ну, а мы — переломим фашистам хребет. В Москве им не бывать!

Вместе с бойцами Панфилов вышел из театра, над которым возвышались маскировочные ели, сел на коня и поехал в полки, батальоны, роты.

Поздно ночью он возвратился в штаб. Ни ракет, ни выстрелов. Только звезды ярко мерцали в далеком черно-синем небе. Ныла поясница, покалывало в коленях, затекли ноги. «Высоко подтянуты стременные ремни», — подумал он и, подозвав ординарца, отдал ему повод:

— Пройдусь пешком... Разомнусь.

Приятно, молодо похрустывал под ногами снег. Безветренный воздух не обжигал морозом, а словно гладил по щекам холодной бархатной ладонью. Мысли приобрели обычную ясность и стройность.

Бодрый и свежий, Панфилов взбежал по ступенькам поскрипывающего крылечка, не опираясь на перила. Проходя мимо караульного, он против обыкновения не справился о его житье-бытье, а только кивнул головой в ответ на четкое приветствие. Радовали и яркий электрический свет, который соорудил ему на аккумуляторах начальник связи, и стопка свежих газет, видимо, только что доставленных из Москвы. Генерал неторопливо снял полушубок, аккуратно повесил его на гвоздь и присел к столу. Жадно пробежав глазами сводку Совинформбюро, которая была ему уже известна по телефонограмме, он развернул газету.

Румянец проступил на щеках Панфилова. Еще и еще раз он перечитывал:

«Поистине героически дерутся бойцы командира Панфилова. При явном численном перевесе в дни самых жестоких своих атак немцы смогли продвигаться вперед только на полтора километра в сутки. Эти полтора километра давались им очень дорогой ценой, земля буквально сочится кровью фашистских солдат».

Иван Васильевич даже не сразу понял, что в газете говорилось о подвигах бойцов его дивизии. Радуясь успехам своего соединения, он всегда ревниво следил за боевыми действиями соседних частей и всегда приходил к убеждению, что много ему надо работать, чтобы его дивизия стала отличным боевым организмом.

Панфилов подошел к окну, пальцами коснулся запотевших стекол, и от этого прикосновения медленно, одна за другой, побежали вниз, оставляя темные бороздки, капельки...

Конечно, приятно читать о себе такое, но полтора километра все-таки отданы врагу за сутки боя. И не сегодня, так завтра надо... надо будет идти вперед и не полтора километра в сутки, а десять... двадцать... сто. Вот к чему готовил он свою дивизию.

Панфилов возвратился к столу, вынул лист бумаги и решительно вывел красным карандашом: «Редактору газеты». Задумался. Глаза загорелись теплым лучистым светом, скупая улыбка тронула губы. В его памяти всплыл, сооруженный в лесу театр — со сценой, транспарантами, плакатами. Полковой художник — где он только раздобыл краски и полотнища? — изобразил красное знамя со знакомым профилем Ильича в центре плаката, а ниже — четкими буквами слова: «Грудью защитим завоевания Великого Октября».

Через считанные часы наступит праздничный день, и не омрачат враги его ни танками, ни шестиствольными минометами, ни «юнкерсами». Это будет день такого сплочения сил советских людей, такого величия духа, от которого страшно станет захватчикам, и проклянут они тот день и час, когда погнал их Гитлер на Москву.

Теперь уже не останавливаясь и не отрывая от бумаги карандаша, Панфилов продолжал писать, безотчетно прислушиваясь к полной неожиданностей прифронтовой тишине: