Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки

У вагонного окна стоит господин и любуется, как проносится мимо и исчезает бескрайний и незнакомый мир; этому хорошо, он небось едет… А господин стоит у оконного стекла, любуется далекими оконцами и думает себе: «Славно, должно быть, живется за этими окошками; колышутся занавесочки, кругом тихо, воздух свежий — вот бы пойти и постучаться: „Разве вы меня не знаете? Я тот-то и тот-то, проезжал мимо, и захотелось мне вдруг заглянуть в ваше оконце, как хорошо, наверное, за ним жить, жизнью тихой и полной“. А вот тропинка — мне никогда не пройти по ней; а что там дальше, в этой равнине? Наверное, что-то прекрасное и удивительное, какие-нибудь рощи либо родники. Пройти бы до конца этим путем, поглядеть, каков мир там, за холмом, обогнуть угол этих домов, посмотреть, кто или что скрывается за ними, пожить тут и все разузнать, — какие это бесконечные, интригующие, таинственные возможности, мимо которых меня провозят, как зверя в клетке! Привет, привет вам, люди, которые остановились здесь, чтоб помахать рукой вслед поезду, хорошо вам живется, хотелось бы мне оказаться на вашем месте, да вот видите — я должен ехать, должен и не могу поступить, как мне хочется».

И неужели вы полагаете, что господин, стоящий у вагонного окна, доедет до неведомых земель? Даже если я исключу возможность того, что путь он держит только до Бенешова, — никогда не добраться ему в неведомые края; и даже если бы ехал он в Италию либо на Яву, никогда не очутится он в неведомой земле, ибо неведомая земля не та, что лежит где-то далеко, а только та, где нас нет. Неведомая земля — та, куда мы никогда не доберемся, или та, которая осталась позади. Я никогда не мог попасть в неведомые страны; много дней и ночей путешествовал я поездами и пароходами, чтобы убедиться, что неведомые земли или лежат где-то в иной стороне, или же у нас дома. Так пусть господин у вагонного окна отправляется во все четыре стороны, нигде не ждут его приключения, ибо если только событие на самом деле произойдет и в самом деле будет пережито, оно тотчас перестанет быть увлекательным приключением; это — проклятая реальность. Быть на Яве или на Луне для тех, кто уже там, — вовсе не авантюра; но это — немыслимая авантюра для того, кого там нет. Для человека, машущего шляпой вслед уходящему поезду, романтические дали находятся именно в тех краях, куда мчит этот поезд; для господина в вагоне романтическими представляются те места, мимо которых он следует без остановки. Не знаю, но вполне возможно, что кому-то представляется чем-то несбыточным и романтическим сидеть у окна и писать статью, в то время как меня манит таинственная возможность отправиться к Бенешову…

Да, что же, собственно, мне хотелось сказать? А-а, только лишь то, что именно поэтому всякий человек долго провожает взглядом уносящийся поезд и именно поэтому самыми прекрасными и заманчивыми представляются ему как раз те края, которые мелькают за окнами громыхающего вагона.

1925

Чем звучен август

О нем следовало бы говорить «звучный август». Хотя природа притихла и птицы уже давно отпели — разве что, готовясь к отлету, застряли в тростнике либо на опушках леса; тут полно птичьего гомона и щебетанья, но более других месяцев август звучен людской суетой и спешкой; еще скрипят подводы с урожаем, еще звенят косы, косящие отаву; но в этот скрип и звон уже вплетается сбивчивый перестук цепов; безостановочно жужжит молотилка, шуршит солома, тарахтит на полях трактор и, огибая ниву, кричит на ленивую упряжку пахарь: «Н-но, пошла!» Это — главный августовский клич, великая музыка позднего лета; но тем самым уже просеиваются голоса осени, ветер свищет иначе, громче, ветру теперь есть чем шелестеть, оп вкладывает меж губ тугую осоку и пробует на ней играть.

Но главное — как будто прибыло стад; всюду коровы, подбирающие остатки выкошенной отавы; стерня кишит гусиными стаями; отовсюду слышен крик детей, лихое гиканье мальчишек-пастушков и взвизги девчонок-гусопасок. Так перекликаются поле с полем, а ветер уже несет звуки дальше — до другой деревни; босоногий карапуз нагоняет страх на больших, грузных коров, ругается, как большой, да еще надувается, будто горлопан-петух. Август принадлежит детям больше, чем любой другой месяц года; никаких тебе школ, поле все нараспашку, бескрайний простор, и кричи сколько влезет! Дикое гоготанье гусей, шелестящий топот стад и восторженный детский визг — все это тоже истинный голос августа.