Собрание стихотворений и поэм

Голова ты, моя голова, Всласть туманилась ты на пирушках И, грешна как людская молва, На чужих почивала подушках.

И не хмурил, я помню, чела, Приходя под кремлевские своды. Ах, какой ты беспечной была, Голова моя, в юные годы.

Только вскоре изрек я слова, Чтоб расслышал их пеший и конный, За которые ты, голова, Оказаться могла отсеченной.

Не тебя ли хвала и хула По людской овивали указке? И давно уже ты дожила До незримой кровавой повязки.

Голова ты, моя голова, Позабудешь безумства едва ли, Хоть все чаще теперь, как вдова, Ты исполнена скрытой печали.

*

На соломе в горском доме Я сидел пред очагом, Пел я в сладостной истоме, Пел в неведенье благом.

Где вы, гор туманных девы, Где ты, буйно-голова, Полудикие напевы, Не безликие слова?

Все смешалось: свет и тени, И вели меня, как в плен, Вверх казенные ступени Посреди казенных стен.

По лугам и по кутанам Мне б с отарою брести, Но держал к заморским странам Я воздушные пути.

Мне ячмень бы сеять в поле, Запрягать бы мне быков, Мне б гулять всю жизнь на воле Среди беглых облаков.

И кремлевская палата Часто видит свысока, Как на бланке депутата Появляется крылато Стихотворная строка.

*

Я старым друзьям позвонил и спросил: «Где нынче полдня пропадали?» «На кладбище к сыну мы ездили», – был Ответ, словно отзвук печали.

Я вздрогнул и замер, и горло на миг Стянуло мне, словно арканом. Их юного сына увидел я лик, Как месяца лик за туманом.

И сделался слышим в груди моей стук, Вернулось на круг все сначала. И думал о том я, что мука из мук Уделом друзей моих стала.

АУЛЬСКАЯ МЕЧЕТЬ

Как много себе нанесли мы потерь, За все прегрешенья в ответе. И вот открываю скрипучую дверь Я бедной аульской мечети.

По пятницам, помнится, в детстве сюда Чуть свет приходил я, бывало. Лампада светила здесь, словно звезда, И речь проповедно звучала.

В забытой мечети стоит тишина, Но много ль достигнуто прока, Что смолоду горцам свобода дана Кидаться в объятья пророка.

И страшных годов захмелевший юнец, Я не был обучен Корану. И тайно молился мой честный отец С душой, походившей на рану.

И к небу открыто в ауле вознес На камне могильном он руки. А я без любви, милосердья и слез К иной приращался науке.

Чем стал бы я хуже по мненью иных, Когда б золотого напева Звучал в моем сердце молитвенный стих, Меня охраняя от гнева.

Когда б с минарета пять раз муэдзин Людей призывал бы к намазу, Не меркла бы честь в окруженье вершин, Сверкая подобно алмазу.

Хоть век мне твердили: «Ты в Бога не верь!» На этом опомнившись свете, Открыл покаянно скрипучую дверь Забытой аульской мечети.

*

Спросила хозяйка зазывного взгляда: «А сколько, скажи, тебе лет?» «Зачем тебе знать это, женщина, надо, Когда еще молод твой свет?»

«Хочу по числу их на белом снегу я Костры запалить в твою честь». «Тогда поспеши в эту полночь благую Лишь двадцать костров ты разжечь».

А сам я подумал, как стоя над бездной: «Годам моим нету числа», – И вдруг увидал, как на черни небесной Костров она сонмы зажгла.

*

Когда бы был Корану я обучен И приобщен к молитвам мусульман, Лицо к нагорным обращая кручам, Тебе бы я молился, Дагестан.

Но возле эмиратских минаретов, Где путь прервал верблюжий караван, Велением любви, а не заветов Я за тебя молился, Дагестан.

Четверку белых лошадей окинув И слушая притихший океан, В лучах заката в стане бедуинов Я за тебя молился, Дагестан.

И видел я, но не с колен намаза, Как вновь забрезжил несказанный свет И, проходя по лезвию Кавказа, На равных с небом говорил поэт.

Был за грехи ничуть не преуменьшен Его земной пожизненный удел Обожествлять в стихах одну из женщин И чтить, как рай, отеческий предел.

*

Черной болью охвачена память моя, Стал Чернобыль ее неотвязным виденьем, Словно в мыслях о жизни, я, слез не тая, Счет веду не годам, не часам, а мгновеньям.

Горький след оставляют слова на губах, И с надеждой заблудшею схожа дорога. И не сердце в груди моей, а Карабах, И несется по жилам не кровь, а тревога.

Поздний стих мой, ты всех оскорбленных почти, Утоли их печали, утешь их обиды. Путь для крымских татар оказался почти В полстолетья длиной до родимой Тавриды.

Пел я дружбу народов в огромной стране, И была моя песня крылата, как бурка. Отчего ж в разъяренной она Фергане Не сумела спасти месхетинского турка?

Был людского согласья прекрасен костер, Отчего же сегодня в союзном пределе Впали в рознь племена и кровавый раздор Не щадит ни надгробия, ни колыбели?

Я Чернобыль, Тбилиси, Баку, Карабах, И живого во мне не осталося места. И взываю к единому небу в мольбах. Чтобы рознь и печаль улеглись повсеместно…

АХМЕД МУНГИ

Горским златокузнецам Доводилось, говорят, Из аула Кубачи До Парижа доходить.

И одним из мастеров, Кто обрел известность там, Был не кто-нибудь, а сам Ювелир Ахмед Мунги.

Могут златокузнецы Говорить на языке, Что понятен странам всем, Где в прекрасном знают толк.

Переводчиком Мунги, Как поведал он о том, Из московской стали был Ослепительный резец.

И французских модниц смог Покорить Ахмед Мунги, Что съезжалися к нему С золотом и серебром.

И кавказский звездный рой Словно нисходил с небес, Чтоб у модниц воссиять На запястьях и груди.