Собственная Е.И.В. Кощея Канцелярия

Я уже раздумывал, что пора бы и баиньки, как Михалыч вдруг вскочил с лавки, метнулся к соседнему столу и, вцепившись рукой в бороду одного из мужиков, сидящих там, что-то заорал, совершенно неразборчиво. Мужик вначале отпрянул от неожиданности, а потом стал медленно вставать. Он вставал и вставал и никак не мог закончиться, а рука Михалыча, так и не отпустившая бороду, задиралась всё выше и выше. Наконец мужик выпрямился и так рявкнул на Михалыча, что вокруг звякнули бутылки.

Честно – страшно стало. Порежут сейчас нас как бересту на те самые лапти.

И тут мой напарник, которого я не воспринимал иначе, как милого дедулю с ласковой, а чаще, ехидной старческой улыбкой, внезапно превратился в самого настоящего монстра с ярко выраженной блатной окраской.

Как он орал на этого громилу… Я, к сожалению, не смогу передать вам этого шедевра ораторского искусства, поскольку и сам не понимал ни словечка.

Михалыч вопил на явно воровском жаргоне, не выпуская бороды из руки, а другой то тыкал фигу под нос своему оппоненту, то растопыривал пальцы совершенно как наши братки девяностых годов. Мой дед исчез, а на его месте воровская легенда – Щелкунчик, учил жизни здоровенного головореза.

– Это же Михалыч… – проскрипел кто-то и по залу эхом пронесся шепот: – Михалыч… Михалыч…

Мужик поначалу пытался что-то вставить в гневную отповедь деда, но тот очень быстро задавил громилу авторитетом и мужик начал как-то съёживаться и через пару минут уже походил на щенка, которого хозяин застукал у своих погрызенных кроссовок из фирменного бутика.

Дед отпустил бороду и мужик медленно опустился на лавку как сдувшийся воздушный шарик, но тут же вскочил и сгорбившись да повесив буйну голову, почтительно внимал Михалычу. А тот, постепенно успокаивался и, гоголем прохаживаясь вдоль стола, что-то втолковывал местным браткам, открывшим рот и не сводившим глаз со старого вора.

Я выдохнул с облегчением. Ну, дед даёт…

А Михалыча, тем временем, уважительно, под руки, сопроводили за стол и понеслась гулянка! Мир, братство и всеобщая уважуха.

Поняв, что деду ничего не грозит, кроме утреннего похмелья, я начал было раздумывать, как бы улизнуть отсюда и завалиться спать, как вдруг Михалыч, на чистом русском, указывая на меня, сказал:

– Внучек мой. Наследник.

Я встал и поклонился сразу всему кабаку. Народ одобрительно загудел, закивал головами, а я, вежливо поклонившись еще раз, удрал наверх, воспользовавшись моментом. А вслед мне, под треньканье балалайки, грянул хор имени Щелкунчика:

Ой и мас не сумрак, а ламонь карюк.

По турлу хондырю, коробей нарю.

Коробей нарю, карючков вершаю.

Карючек клевенёк, тудошный вербушок,

Сквоженька красимка – гальм да красима.

Про любовь, наверное.

Ладно, пусть дед развлекается, полезно иногда. Я, уже добравшись до наших апартаментов, собирался было нырнуть под одеяло, как меня вызвал по булавочно-беспроводной связи Калымдай.

– Фёдор Васильевич! Тут странные дела творятся. Участковый с бабкой погрузились в ступу и отбыли из отделения.

– Погрузились во что? В ступу? Она на колёсиках у них или по реке поплыли?

– Федор Васильевич, смешно, конечно, только сдаётся мне дело тут серьёзное. Они в сторону Лысой горы полетели.

Полетели… А, ну, да, полетели. Бабки в сказках на ступах же постоянно рассекают по воздуху, чего это я туплю?

– Уверен, Калымдай, что к горе путь держат?

– Да кто их знает, куда они на ночь глядя намылились, но ушли в том направлении.

– Спасибо, молодец. Оповещу кого надо. До связи.

Я покопался в дедовом мешке, отыскал зеркальце и, дыхнув на стекло, потёр его рукавом.

– Ну, что случилось? – появилось светло личико недовольного Кощея.

– Ваше Величество, тревога! Только что, участковый вместе с Ягой на ступе в ночь улетели, и направление на вашу Лысую гору взяли. Может быть и свернут куда потом, но пока к вам трассу проложили.

– Вот, как? – удивился Кощей, а потом захихикал: – Вот и славно, уж я им тут хороший приём устрою. Бабку запытаю люто, а из участкового суп сварю!

– Да вы что, Ваше Величество?! Нельзя! Вы нам из-за своих садистко-гастрономических наклонностей всю операцию сорвёте. Уж, потерпите немного, нельзя сейчас.

Кощей погрустнел и покивал головой:

– Вот видишь, Федя, у нас всегда так. Только соберешься, полезное с приятным совместить, как сразу дела находятся.

– Да, уж, Ваше Величество, тяжёлая у вас жизнь, не позавидуешь.

– Подерзи мне еще!

И зеркальце снова затуманилось.

Всё, баиньки.

* * *

Разбудила меня Маша.

Точнее – её громкий голос из-за двери:

– Мон шер, Михалыч, если вы меня сейчас же не пропустите…

– Да что же ты так орёшь-то, девка, – раздался страдальческий голос моего деда.

– Пить надо меньше всякую гадость! На свете существуют и шампанское и коньяк и бургундское с анжуйским, а вы немерено заливаетесь самогоном, фи!

– Отстань, малахольная, – простонал дед и вошел в номер, прикрыв за собой дверь. – Злыдня наша сюда рвётся, говорит, придумала что-то.