Собственность мистера Кейва

Денни тряхнул головой и побежал прочь, а с ним от меня удалялась и дорога. Тьма давила, все остальное отступало. Я старался сдержать ее, стряхнуть, а мальчик убегал все дальше и дальше.

– Я могу! – крикнул я ему, пока он взбирался на холм. – Я могу заставить тебя бросить ее! Это легко! Вот увидишь. Она узнает, кто ты такой, Деннис Харт!

Домой мы ехали тем же путем. Привычное величие пейзажа, казалось, внезапно исчезло, словно это была копия, кинематографические декорации. Ты сидела сзади, как часто в последнее время, и смотрела на тротуар, где всего полчаса назад пробежал Денни.

Я рассказал тебе – медленно, внятно, делая паузы – правду, которую узнал тем вечером. Разумеется, я не объяснил, откуда у меня такие данные, потому что тебе было не обязательно об этом знать. Но то, что знать следовало, я сообщил. Кто он такой. Из какой он семьи. О том, как гнилое яблоко падает недалеко от гнилой яблони. О сверлящем взгляде его отца, который мучил меня в ночных кошмарах вот уже пятнадцать лет.

– Ты понимаешь меня? Ты слышишь, что я говорю? Эндрю Харт – это человек, который убил твою маму. Неужели нужно рассказать тебе еще что-нибудь об этом мальчике, чтобы ты все поняла?

Ты молчала. Смотрела в одну точку, а по твоему лицу пробегали тени. Не моргала. Не хмурилась. Твои мысли были для меня зарытой в землю книгой, и я не знал, как ее откопать.

Мы вернулись домой.

Ты ушла наверх.

Ты что-то печатала на компьютере, который вообще не стоило покупать, а я так и стоял посреди гостиной, в этой внезапной пустоте, которую разделяла со мной только старая мебель и твой улыбающийся портрет на стене. Я так хотел, чтобы о мои ноги терся кот. Я так хотел слышать твою виолончель. Я так хотел видеть Рубена – настоящего, живого Рубена, развалившегося на диване. Я так хотел, чтобы твоя мама сказала мне – все будет хорошо. Я просто стоял и мечтал о тысяче разных вещей, которые уже не мог вернуть, и вдруг комната покачнулась, а момент, подобно воспоминанию, просто угас.

Весь вечер я слушал. Весь вечер я просидел с этой чертовой штукой возле уха, ожидая, когда же ты ему позвонишь. Ты не звонила. Ты не позвонила даже Имоджен, как делала каждый раз, когда я бесил тебя. Ты вообще ни слова не произнесла. Нет, одно произнесла – «Господи». Единственное слово, которое у нас остается, когда все остальные заканчиваются.

Я не слышал ничего, кроме твоего раздраженного дыхания, и в конце концов устал. Я улегся на кровать, положил динамик рядом на подушку, и глаза мои начали слипаться.

– Папа?

Голос, самый тихий из всех, которые я слышал, раздавался из динамика. Он произнес что-то еще, но я толком не разобрал. Впусти? Спаси? Отпусти?

– Рубен? – спросил я и начал падать, все глубже и глубже, во тьму.

Я стоял в твоей комнате у постели, но не мог вспомнить, ни как я туда вошел, ни долго ли я там пробыл. Мои глаза полностью привыкли к темноте, к оттенкам и теням, навязанным мягким золотистым светом из-за занавесок. Светом, льющимся к тебе через весь парк. Его светом.

Меня привел в чувство звук моего собственного дыхания. Легкое посвистывание носом из-за проблем с перегородкой. Но я тебя не разбудил. Ты лежала, окутанная неведением сна, шея приоткрыта, голова запрокинута, подушка сбилась в сторону, ты казалась такой гордой, такой дерзкой – настоящая царица в своей империи сновидений.

Мое сердце колотилось. Что я здесь делал? Это я лунатик или это он управляет мной? Я не знал и не мог знать. Но на самом краю сознания, ровно в тот момент, когда я пришел в себя, я вдруг ощутил отголосок того чувства, которое вызвало в моем сердце это нелепое помрачение. Странная безымянная эмоция, слепящая помесь любви и ненависти, но на самом деле ни то, ни другое, или же путаница из обоих понятий, в которой одно невозможно отличить от другого. Эта эмоция удивительным образом ассоциировалась с видом твоей шеи, с ее изящными контурами, проступающими в темноте. Моя лебедушка. Моя бедная, несчастная лебедушка.

То самое стремление Китса. Стремление художников и реставраторов старой мебели. Противоречивый инстинкт, импульс, заставляющий хвататься за стамеску и нить, чтобы ломать и восстанавливать.

И жизнь, и гибель – это все потоком
Вливается в огромные пустоты
Сознанья… [9]

Но ощущение быстро схлынуло, как отступающий океанский прилив, и я больше не смог его уловить.

Следующим утром он позвонил мне, когда я был в магазине.

– Ну я передумал, – сказал он. – Я беру деньги. Я от нее отстану.

Я уставился на телефонную трубку, потом поплотнее прижал ее к уху. Старушка, купившая ворчестерский чайник, вышла из магазина.

– Ты серьезно? – спросил я его.

– Ну да, – ответил он. – Три тысячи фунтов. Но сразу. Мне надо сегодня. Давайте встретимся. В одиннадцать.

И я не испытал никакого счастья. Ты должна это знать. Мне совершенно не радостно было узнать, что мальчик, завладевший твоим сердцем, готов отказаться от тебя за цену напольных часов. Мои подозрения подтвердились.