Сочинения

Шарлотте Бирх-Пфайффер (Charlotte Birch-Pfeiffer, 1800–1868) — успешная актриса и автор 74 пьес; ее специальностью были драматические обработки модных романов и рассказов. В 1837–1843 была директором Цюрихского городского театра.

Ленц

Эссенхайм. Комната.

Фридерике: Почему Вы печальны, милый господин Ленц? Ну сделайте же веселое лицо. Смотрите, как я весела. Разве я могу что-то поделать с тем, что я в хорошем настроении? Вам это неприятно? Вам неприятно, что я не люблю быть угрюмой и в дурном расположении духа? Как же прекрасен сегодня мир. Нет?

Ленц: Я больше не могу этого выносить. Мне нужно на воздух. Быстрее. Вы счастливы, вы божественны. И тем более жалок я. Когда я вижу вашу красоту, мне хочется взять вашу голову и поцеловать, но вы этого не хотите, и никогда не захотите, не пожелаете. Мы не друг для друга. Я ни для кого во всем мире.

Фридерике: Ну зачем же терять мужество. Вы делаете мне больно. Вы доставите мне подлинное наслаждение, если пожелаете чувствовать себя лучше, но вы не хотите.

Ленц: Я не могу.

Фридерике: Да, идите. Подите прочь. Оставьте меня. Так будет лучше.

Ленц: Знаете ли вы, как я вас люблю? Как я вас боготворю?

Фридерике: Этого могли и не говорить. Вон идет Гёте. Одному богу известно, как меня пробирает, как меня рвет на части, когда я вижу этого милого человека.

Комната Фредерике. Сумерки.

Ленц: Тихо, тихо. Лишь бы меня никто не увидел. Как я отвратителен. Но лучше быть отвратительным и гадким, чем безутешным. Могут же у жалкого человека быть радости. Почему одному ничего, а другому все, что ни есть прекрасного? лучше быть подлым, чем вообще никем. О, природа. Как ты восхитительна. Даже тем, кто тебя обезображивает, ты подбрасываешь в душу блаженства и наслаждения. Вот ее чулки. (целует их) Я безумен. Как я дрожу. Так дрожит преступник. Как священны для меня эти предметы. Что со мной. А если кто-то придет. Прочь. Я буду навеки опозорен.

Страсбург. В соборе.

Гёте: Как прекрасен этот вид. Изучение и наслаждение нигде не бывают связаны лучше, чем в каком-нибудь возвышенном месте. И пока будет желание скользить взором дальше, прекрасный широкий вид будет все поучительней. Река на широкой, благодатной земле, как она мерцает. Как сага, как старая, добрая быль петляет она сквозь протяженную равнину. Горы вдали. Можно увидеть все сразу, но так и не насытиться взглядом. Наш глаз это своеобразный механизм. Он схватывает все и тут же отпускает. Внизу в старых, милых переулках: как они шагают и трудятся, эти чудесно заведенные машины. Отсюда, сверху можно отлично рассмотреть, как мы благотворны и подлинны, охваченные здоровой каждодневной привычкой. Разве порядок не прекрасен?

Ленц: В нашей немецкой литературе должна пройти буря, которая сотрясет старый трухлявый дом с балками, стенами и перекрытиями. Конечно, если эти парни хотят хоть раз говорить печенью. Мой Хофмайстер должен внушать им страх. Надо бушевать. Надо карабкаться. Надо отваживаться. В природе все шумит и шепчет от крови. Ее пепельно-серые, бледные старые щеки должны налиться кровью, у этой прекрасной литературы. Что прекрасно. Прекрасно только бушующее, свежее. Ах, вот бы взять молоток и вдарить по ней. Искра, Гёте, искра. «Солдаты», мне кажется, должны стать чем-то вроде всполоха молнии, так, что все вспыхнет.

Гёте смотрит на Ленца, ухмыляется.

Улица. Дождь.

Ленц: Здесь все мне кажется варварским. Я опускаюсь. Ни намека. Иллюзии исчезают. Больше нет снов. И как же все мертво, душно. И почему именно сейчас дождь? Зачем вообще нужен дождь? Дождь нужен для того, что в мире есть зонты и мокрые улицы. У меня жжет под глазами. Больше всего мне хотелось бы сейчас ползать. Эта вечная ходьба. Что за глупые усилия…

Ваймар. Зал в замке.