Сочинения 1819

“Бог с луком золотым, услышь мои моленья!
Кларосский Аполлон,[165]

я б умер, без сомненья,Когда б не направлял ты мой незримый путь!” —

Так произнес слепец и, вздохом полня грудь,

Добрел до рощицы; на камень, отдыхая,
Присел. Три пастуха — из этого же края —
Сбежались, слыша лай собак сторожевых,
Что здесь невдалеке хранили стадо их.
Лишенного всех сил, усталого, больного
10 От разъяренных псов они спасли слепого
И говорили так, в сторонке, меж собой:
“Что это за старик, беспомощный, больной?
Не с неба ль он сошел, где боги обитают?
Горды его черты. А с пояса свисает
Кифара. И когда он говорит, ему
Лес, небо и волна внимают одному”.

Старик прислушался и, узнавая звуки

Шагов, к ним протянул, смущенья полный, руки.
“Не бойся, путник нас! — пастух сказал в ответ. —
20 Хотя ты телом слаб и в рубище одет,
Ты, без сомненья, бог — таким в своем обличье
И в старости своей ты наделен величьем.
Но если смертный ты — доверься смело нам.
Волною принесен ты к нашим берегам,
А мы всегда добры к настигнутым бедою.
Не полно милости даруются судьбою:
Твой голос горд и чист — он дар богов прямой,
Зато ты огражден от света слепотой.

“О дети (слыша вас, я знаю, что вы дети)!

30 Вы рассудительны, разумны речи эти,
Но осторожен тот, кто нищетой сражен.
Всегда насмешки ждет или коварства он.
Нет, сравнивать меня вы не должны с богами;
Морщины, седина, болезнь — судите сами —
Таким ли божество является для глаз?
Я смертный, как и вы, но я несчастней вас.
Коль есть еще бедняк, который столь бездомен,
Ему лишь одному, наверно, я подобен.
Хотя, как Томирис, не спорил с Фебом я[166]
40 О том, что струн его прекрасней песнь моя,
Хоть не был обречен я Эвмениде черной,
Как некогда Эдип за свой удар позорный,
Небовластители на долю дали мне
Лохмотья, слепоту и жизнь в чужой стране”.

“Возьми! Тебе наш дар, наверно, будет нужен!” —

Сказали пастухи и что с собой на ужин
Забрали в козий мех, чья шерсть черна, тонка,
Все разом ссыпали в колени старика:
Пшеничный чистый хлеб, созревшие оливы,
50 В плетенке свежий сыр, миндаль, инжир и сливы.
И псу-поводырю, что, вымокший, прилег
К коленям старика, оставили кусок.
Он, сброшен с палубы, за быстрой плыл ладьею
И к берегу прибит был тою же волною.

“Винить свою судьбу не вечно нужно нам.

Я благодарность шлю Юпитера сынам.
Отец и мать должны всегда гордиться вами.
Позвольте ж старику ощупать вас перстами.
Они — мои глаза. В вас столько есть души,
60 По вашим голосам сужу — вы хороши,
В вас столько доброты с изяществом врожденным.
Могу сравнить ваш стан я с пальмою Латоны,[167]
Которую в былом я некогда видал.
К святому Делосу однажды я пристал,
И там пред алтарем, у храма Аполлона
Она, дитя небес, стояла вознесенной.
Вы, как она, свежи, щедры и высоки —
И вашу доброту запомнят бедняки.
Ведь старшему из вас едва тринадцать било.
70 Когда еще вас мать на свет производила,
Я был почти старик. Садись сюда со мной
Ты, самый старший. Я откроюсь пред тобой.
Будь добрым к старику!”
“О старец благородный,
Как ты сюда попал? Ведь вал морской свободно
Шумит со всех сторон у нас в родном краю”.

“Купцами из Симэ[168]

был принят я в ладью —Карийских берегов[169] бежал я, чтоб увидеть
Страну, где уж никто не мог меня обидеть.
Искал я лучших дней и добрых я богов —
80 Надежду человек всегда питать готов.
Но я не мог платить и кормчим столь бесчестно
На берег высажен в стране, мне неизвестной”.

“О старец благостный! Ужель ты им не пел?

Ты б песней мог смягчить свой горестный удел”.

“Нет, дети! Соловей, чье пенье так прекрасно,

Задобрить коршуна старался бы напрасно.
Скупцам и богачам, исполненным вражды,
Таланта не понять; они ему чужды.
Вот с этим посохом скользящею тропою
90 Один, в молчаньи брел я тихо вдоль прибоя
И слушал издали блеянье чьих-то стад,
Что колокольчиком пастушеским звенят.
Потом я лиру взял, и эти струны сами
Душе откликнулись под слабыми перстами.
Хотелось умолить мне благостных богов,
И Зевса прежде всех, чтоб не был так суров.
Но в это время лай услышал я ужасный.
От страха вздрогнул я. Погиб бы я, несчастный,
Когда бы, дети, вы на помощь не пришли
100 И палкой от собак скитальца не спасли!”

“Отец наш, правда ли, все хуже стало в мире?

Ведь некогда певец,[170] играющий на лире,
Безжалостных волков и даже тигров злых,
Растроганных игрой, у ног видал своих”.

“О варвары! Сидел я на корме смиренно.

— Слепой бродяга, пой! — мне крикнули надменно, —
И если разум мой не слеп, как слеп ты сам,
Ты позабавишь нас[171] и угодишь богам! —
Сдержал я в сердце гнев, на смех веселья злого
110 Сомкнул свои уста и не сказал ни слова.
Не стал я петь для них и бога усмирил,
Что там, в груди моей, столь оскорбленным был.
Симэ, сыны твои презрели Мнемозину[172]
И Музу, дочь ее! Я с гневом их покину,
Пускай о жизни их и смерти мир молчит,
И даже имя их глухая ночь таит!”

“Пойдем же в город к нам! Совсем он недалеко,

Жрецов бессмертных муз там ценят все высоко,
И место на пиру тебе припасено.
120 Там яства лучшие и доброе вино
У храма, где висит божественная лира,
Заставят позабыть тебя всю злобу мира.
А если по пути, рапсод, споешь ты нам
Те гимны стройные, что так милы богам
И так чаруют нас, мы скажем восхищенно,
Что ты от самого их слышал Аполлона”.

“Своими я детьми хотел назвать бы вас!

Да, я готов идти. Но где же мы сейчас?”

“На острове Сикос,[173]

где счастлив житель каждый”.

130 Благословен Сикос, гостеприимный дважды!

Когда-то приставал я к этим берегам,
И вашим уж давно известен я отцам.
Я был подобен им. Открыты были взоры
И солнцу, и весне, и лепесткам Авроры.
Я молод был, силен. На воинских полях,
В боях, в ристалищах в первейших был рядах.
Аргос я видел, Крит, в Коринфе был свободном,[174]
В Египте я блуждал над Нилом плодородным,
Но море и земля, печаль и тяжесть дней
140 Согнули тело мне, столь полное скорбей.
Остался голос мне. Наивная цикада
Не так ли на кусте поет и песне рада?[175]
Начнем с богов! О Зевс, ты солнце высоты,
Что видит, знает все, — и ты, о море, ты,
И реки, и земля, и божества отмщенья,
Привет вам! Слушайте, богини песнопенья,
О музы, вы — мудры, и на земле у нас
Не знают ничего, что бы не шло от вас”.

Так старец говорил. Дубы, сыны столетий,

150 Тенистые ему в ответ качали ветви,
Все пастухи, забыв стада средь сочных трав,
Все путники в полях, начатый путь прервав,
Сбегались. Опершись на мальчика рукою,
Слепец почувствовал, что окружен толпою.
Сильваны,[176] нимфы свой к нему стремили путь
И слушали его, почти боясь дохнуть.
Он, развивая песнь, как свиток бесконечный,[177]
Вещал о первых днях, о мудрости извечной,
О воздухе, огне, земле, теченьи вод,
160 О реках, чей исток сам Зевс в груди несет,
Искусствах, чудесах, селеньях стран согласных
И после хаоса любви годах прекрасных;
О Зевсе дивном пел, Олимпе, облаках,
О молниях его, внушивших людям страх,
О небожителях, разбитых на два стана,
О битвах, где весь мир тонул в крови богряной,
О сборище царей, о пыли, выше птиц,
Летящей от боев, о схватках колесниц,
О доблестных мечах, сверкающих в сраженьи,
170 Как молнии средь туч в заоблачном смятеньи,
О гриве скакунов, летящих в жаркий бой,
Об их пророчествах,[178] что слушает герой;
Потом он говорил о городах свободных,
Законах, мудрецах, посевах плодородных,
О приступе врагов, стремящихся к вратам,
О жертвах на камнях и на ступеньках в храм,
О битвах на стене, о вопле жен несчастных,
О скорбных матерях, о пленницах прекрасных;
О жатве говорил, о блеющих стадах,
180 О мирном пастухе с цевницею в руках,
О песнях, празднествах, о сборе винограда,
О флейте, звоне лир и плясках возле сада;
Потом, подняв ветра над волнами морей,
Он вызвал ярое кипение зыбей
И на крутой скале, где волны бьют все злее,
Явил собравшимся всех дочерей Нерея,[179]
Что тотчас поднялись, терзая криком грудь,
Над строем кораблей, что к Трое держат путь.
Затем открыл он Стикс, чьи волны омертвели,
190 Сады полубогов, лужайки асфоделей[180]
И толпы тех, кто мертв, — несчастных стариков,
С груди родителей отторгнутых сынов,
Детей, которых смерть взяла без сожаленья,
И дев, что брачного еще не знали пенья...
Потоки и леса, луга и глыбы скал,
Какой восторженный вас трепет пронизал,
Когда в Лемносе он на наковальне звонкой
Сковал себе силок упругий, крепкий, тонкий,
Подобный всем тому, что у Арахны был,
200 И в эту злую сеть Венеру заманил![181]
Когда окаменил, изведавшую злобу
Латоны мстительной, несчастную Ниобу;[182]
Когда его струны печали полный звон
Эдоны[183] повторил отчаянье и стон,
Что злою мачехой невольно став для сына,
Немолчным соловьем умчалась в лес пустынный.
Вот пред героями поставил он на стол
Божественный нектар, забвенье всяких зол;
Траву, чей сок таит мудрейших снов избыток,
210 Смешал он с лотосом в неведомый напиток,
И выпивший его не мог не забывать
Родимую страну, детей, отца и мать.
Вот Осса и Олимп и темный лес Пенея[184]
Кровавый видят пир[185] в честь бога Гименея.
В тот час, когда Тезей[186] на празднестве ночном,
Среди кентавров злых, упившихся вином,
Сошедшихся на пир к хозяину и другу,
Заметил, как его кричащую супругу,
Лишенную одежд, вдруг обнял Евритой,
220 Вскочил с мечом в руке пылающий герой:
“Стой, дерзкий, я убью тебя, как Минотавра!”
Но прежде чем сказал — на дерзкого кентавра
Дриас обрушил ствол огромной вышины,
Где были факелы рядами зажжены.
Кентавр, придавленный, завыл и с диким ржаньем
Копытом землю взрыл в последнем издыханьи.
Несс опрокинул стол — под ним в крови, в пыли
Эварг и Перифас конец себе нашли.
Петрей и Антимах — добыча Пиритоя,
230 А черный Макарей, что шкурою густою
Убитого им льва покрыт надежно был,
Под тяжестью меча на землю пал без сил.
Пригнувшийся к земле, при звуке битвы сразу
Схвативший часть скалы, себе на череп вазу
Вдруг принял Бианор — и, испуская стон,
Скатился в груду тел, Гераклом поражен.
Бил палицей герой, повсюду гибель сея,
Убит Демолеон, и нет уже Рифея,
Чья вороная масть, вся в яблоках больших,
240 Наследием была от тучек золотых.
Огромный Эврином с отвагою двойною
Сражался и рукой и сильною ногою,
Разбив шлем Нестора, привыкшего к боям.
Кентавр Гелопс бежал. Но Крантор по пятам
Настиг его и сам пал на пороге дома,
Поверженный суком гиганта Эвринома.
Когда ж Эгея сын увидел это вдруг,
Горящий с очага схватил он смело сук,
На крепкий круп его, не зная тени страха,
250 За гриву ухватясь, крича, вскочил с размаха,
Кентавру злую пасть с усильем растянул
И смерть с огнем туда без промаха воткнул.
Очаг почти погас. Все расхватали пламя
И женскими был лес наполнен голосами,
Проклятьем воинов, клянущих смертный час,
Стенаньем, криками и звоном битых ваз.

Великий так рапсод в виденьях вдохновенных

Развил пред ними ткань мелодии священной.
Три юных пастуха, взирая на певца,
260 Стояли, полные почтенья без конца,
А с уст его лилось божественное пенье,
Как хлопьев снеговых с крутых холмов круженье.
Повсюду с плясками по тропке на холмах
Мужчины, женщины и дети, все в цветах,
Девицы, юноши с душистыми венками
Встречали старика: “Живи здесь вместе с нами,
Возвышенный пророк, божественный слепец,
Любимый сын богов, почтенный наш отец.
И каждые пять лет, счастливые без меры,
270 Мы будем славить день, что нам явил ГОМЕРА”.