Сочинения 1819

Сын славный Минция,[77]

тебе я шлю привет!Ты покорил народ, весь покоривший свет.[78]
И вас приветствую, с гармонией сродненных,
Под небом Аттики, Ионии рожденных,
Где были мира дни, утехи, красота,
Свобода и закон, и нравов простота,
И звонких, сладостных исполненный созвучий,
Прекраснейший язык, и нежный, и могучий!
Тем лаврам не увять, что украшают вас,
10 Путями многими прошли вы в первый раз.
Где вами первые воздвигнуты колонны,
Храм воссиял искусств, в величье облаченный.
Питомцы ваши мы и слабы, но да впрок
Нам будет ныне ваш внушительный урок.
Коль верными хотим мы быть учениками,
Колонны новые должны воздвигнуть сами.
Но подражатель-раб живет едва ли день:
Ночь надвигается, и исчезает тень.
Лишь подлинным творцам бессмертие—награда.
20 Мы видим издавна, как Темзы гордой чада[79]
От рабских удалить спешат свои пути.
Желая большего, вас ныне превзойти
Дерзнем[80] — и вычерплем источник вашей славы,
Неисчерпаемый, гремящий, величавый.
Но только творчество — не исступленья бред,[81]
Где смыслу, разуму и правде места нет,
Не странное частей несходных единенье
В лишенном стройности, чудовищном творенье,
В котором стаи рыб несутся к облакам,
30 Морская глубина дает приют орлам,
И грива львиная угрюмо вырастает
У нимфы на челе, что красотой блистает.
Виденья тяжкие, чреда мятежных снов!
Причуды дикие болезненных умов!
Сии несвязные, безумные мечтанья
В горячке рождены, не гения созданья.
То Ариман и Орм[82] ведут суровый бой,
Смешавшись, жизнь и смерть враждуют меж собой,
И в схватке с ночью — день, суть — с формой непреклонной,
40 Не ведом им союз. А разум просветленный
Гармонию и свет в сем хаосе творит,
Стихии чуждые любовью единит,
Друг к другу их влечет и, не смешав нимало,
Ведет к согласию враждебные начала.
В искусстве только тот воистину творец,
Кто чувства выразить умеет всех сердец,[83]
Кто скрытые в тени предметы освещает[84]
И сокровенной их красой нас восхищает,
Кто много отыскать нежданных, прочных уз
50 Умеет у вещей[85] и их свершить союз.
И, словно было б то ее произведенье,
Приемлет новое природа-мать творенье.[86]
Так кисть чудесная повсюду красоты
Стремится уловить отдельные черты,
Их в облике одном сливая воедино
И высшей красоты нас радуя картиной.[87]
У греков жанры все природа создала
И тонкую черту меж ними провела,
И каждому из них строжайше повелела
60 Вовеки своего не преступать предела.
Пиндар, взяв тон Маро,[88] строфою шутовской
Не стал бы искажать высокий лиры строй.
Пермесских рукавов, в течении широком
Поивших Грецию беспримесным потоком,
Забыто множество, увы! и до сих пор
Как будто помрачен мимоплывущих взор.[89]
Когда от немоты в блистательном Версале
Людовик и Кольбер[90] искусства разрешали,
Тогда Эсхил, Софокл[91] среди учеников
70 Не подражателей узрели, а творцов,[92]
И те бессмертные явили исполины
Во Франции театр, что потрясал Афины.
До слез волнующим подобен мастерам,
Великих бедствия Вольтер рисует нам.[93]
И гениям иным там, где одни каменья,
Обломки, терния и праха наслоенья
Остались, удалось все ж отыскать следы
Забытой древности, постичь ее труды.
Но высших почестей тому источник ведом,
80 Кто к благороднейшим душой стремясь победам,
Войдет за Музою всевидящей своей,
Нимало не страшась скрещения путей
И все опасности преодолеть умея,
В огромный лабиринт, чье имя — эпопея.[94]
И Музе повелит свободу обрести[95]
И за Вергилием с Гомером не брести,
От славной их стези не смея отклониться,
Но, видя больше них с высокой колесницы,
Там, где проложены чужие колеи,
90 Следы заметные оставить и свои.
Ужели всем ветрам не можем мы предаться,[96]
Как путеводных звезд, имен сих не держаться,
Взывая вечно к ним и медля развернуть
Свободно паруса, пустясь в далекий путь,
Отважно встретиться с безбрежностью морскою
И гладь безвестную отметить бороздою?
Привычки, знания, уклад, как в закромах,
У древних авторов сохранены в стихах.
В их сочинениях — эпохи их дыханье.
100 Иное все у нас — и нравы, и познанья.
Зачем же мы теперь с усердием, с трудом
Взор устремляя вдаль, вздыхая о былом,
Любые новшества надменно отклоняя,
Чужими мыслями писанья наполняя,
Изображаем мир, что видеть не могли,
И все твердим о том, что у других прочли?[97]
Суровой Греции и доблестной рожденье
Запечатлели нам Гомеровы творенья.[98]
Фалес и Эпикур, Платон и Демокрит[99]
110 Природы тайный лик, что был завесой скрыт,
Немного приоткрыть Вергилию сумели.
А Кеплер, Галилей, Ньютон и Торричелли,[100]
Смелей, удачливей в усилиях своих,
Свершив открытья, ждут Вергилиев других.
В союзе издавна все знанья и уменья,
И коль расширены теперь наук владенья,
То и поэзии далеким стал предел.
О, долгий труд, что мир ей покорить сумел!
Земля, совлекшая пред взорами Бюффона[101]
120 Покров со своего таинственного лона,
Своих семян, холмов — наследия зыбей,[102]
Густые облака, нависшие над ней,
Парами черными питающие грозы,
Враждебная зима, ведущая морозы[103]
Из северных пещер, своих больших дворцов,
На высях горных снег — печать ее шагов;
Стеклянный зоркий глаз,[104] что дали проницает
И ускользавшие светила настигает,
Идущие своим рассчитанным путем,
130 Что начертал Байи[105] нам золотым пером;
Движения комет, послушные Кассини,[106]
Магнит, что корабли ведет по бездне синей;
Кибела[107] новая и чудеса земли,
Ясонам[108] наших дней представшие вдали,
Как много образов высоких и сюжетов
Рождается из сих обширнейших предметов!
В неведомых краях, среди лесистых гор,
Близ Куско древнего[109] сокрыты до сих пор
Запасы золота и кладезь песнопений,
140 Богатый славою — к нему стремится гений.
Марон или слепец великий[110] в наши дни
Когда б воскреснули, ужель могли б они
Бездумно пренебречь богатыми дарами,
Что с щедростью такой наш Пинд[111] раскрыл пред нами?
Они бы черпали в том кладезе не раз.
Тогда предметы те, что возмущают вас,
Что вы встречаете с презреньем, величаво,
Одни бы нравиться у вас имели право.
Все прочие тогда попали б под запрет.
150 Радели б вы о том, чтоб молодой поэт[112]
Был верен образов намеченному кругу,
Вменили б древним их в бесспорную заслугу.
Но кто прельстительней, и зримей, и верней
Мог воплотить в слова бесплотный мир идей?
Чьи звуки дивные нежнее слух ласкали
И в душу, чистые, сильнее проникали?
Но были таковы и нравы, и закон,
Что Музы в те века не ведали препон.
Так что ж, душа и мысль свободны и крылаты.
160 Летим, познаем то, чем древние богаты.
Эпоху посетим,[113] когда собою быть
Смел вольный человек и мыслей не таить.[114]
Там Цицерона[115] глас мы различаем властный,
Им обличен Веррес,[116] сражен Цетег опасный,
И Катилину[117] он бестрепетно клеймит.
Грохочет Демосфен,[118] и страстная гремит
Перикла[119] речь, сердца восторгом наполняя,
Волнуя Грецию, страша, воспламеняя.
Величье древних игр увидим заодно.
170 Вот море целое в бассейн заключено![120]
Сраженье двух флотов здесь огласит просторы,
Властителей земных увеселяя взоры.
Земля Пелопсова![121] На празднествах твоих
Покажет Эпидавр[122] нам скакунов лихих.
Сплетают им венки Немея и Элида;[123]
Услышим, как толпа при звуках Еврипида[124]
В безумии святом на сотни голосов
Поет: ”Амур-тиран и смертных и богов!”
Дарованное нам блаженство слуха, зренья,
180 Вернувшись, претворим в бессмертные творенья.
Нектар с античных роз в мед песен превратим
И древних красками наш образ воплотим.[125]
От древних светочей возжечь посмеем пламя,
Мысль нашу облечем античными стихами.[126]
Но те лишь вымыслы нас радуют вполне,[127]
Что Геликон[128] рождал, быть может, скажут мне.
Но мифы, божества и небыли чудные,
Созданья гордых Муз, одни для Муз родные;
А наши истины, плоды прилежных дум,
190 Безрадостны на вид и угнетают ум.
Им веришь нехотя, они суровы, странны,
Бедней, чем древности блестящие обманы.
Вот то, о чем твердят и в прозе, и в стихах,
В словах к читателю, в объемистых трудах.
Но не природы ли, скажите, отраженье
И не дитя ль ее бессмертное творенье?
И мироздания ужель извечный строй
И лад незыблемый, светил подвижных рой,
Вся эта истина великая природы
200 Ничтожнее, чем то, что в древности народы,
Измыслив мастерски, природой нарекли
И так блистательно в движенье привели?
Но наши истины сокрыты, как святыни,
И темный их язык для многих чужд поныне.
Народ не знает их. Так вот что лишний раз
О, Музы, подстрекнуть должно, конечно, нас!
Поэзия могла б стяжать венец преславный,
Те тайны преложив на свой язык державный.
Царицы этой власть не ведает конца,
210 И звучный глас ее чарует все сердца.
Нам новую красу она являет смело:
Восторженным хвалам не будет ведь предела.
Коль новые она предметы воспоет,
Те песни вслед за ней подхватит весь народ,
И, прежде скрытое густыми облаками,
В одно мгновение освещено лучами.
А скованных умов ей жалоба смешна,
Что слов и мыслей, мол, вся в прошлом новизна.[129]
В цветах и с лирою, беспечна и прелестна,
220 Дань восхищения сбирая повсеместно,
В пустыню, юная, она идет и там
Сокровища найдет, неведомые нам.
Коль взор ее на куст запахнувший слетает,
Тот радостно дрожит и розой расцветает.
Но с небрежением ее минует взор
Цветы увядшие, чей красочный убор
Касанья многих рук успели обесцветить.
Еще возможно ей, волшебнице, приметить
Цветы, поникшие под грубою рукой,
230 Их нежно воскресить и унести с собой.
Ей ведомы одной восторги золотые,[130]
Умов пылающих фантазии живые,
Мечты мгновенные, которыми богат
Воображенья мир — видений милых ряд.
Их сокровенный свет вовеки приземленным
Не явится умам[131] со взором помраченным.
Она одна словес прозрачной пеленой
Сих призраков облечь умеет быстрый рой.
Так жидким золотом с высоких финских сосен
240 Янтарь, дитя небес, стекает, светоносен,
И мошку в воздухе порою застает
И в глубь морскую с ней тогда стремит полет.
Суровой Балтики омытые волнами,
Усеятся брега бесценными слезами,[132]
Где Висла, завершив свой величавый путь,
И Неман среди волн морских спешат уснуть.
Искусству послужить должна краса такая —
Гробница из смолы, где мошка, как живая.[133]
В прозрачном золоте ее как прежде вид:
250 Вот-вот пробудится и снова полетит.
Кто б ни был ты, поэт, решайся ныне смело,
Трудись и заверши победы славной дело.
Довольно ли тебе свидетельств наконец?
Трудись. Красноречив великий образец.
Ты нам пример подай, чтоб мы решились тоже.
Коль одиночество тебе всего дороже,
Коль пред твореньями великих вновь и вновь
Ты трепетом объят,[134] твоя пылает кровь,
Коль строки их в тебе рождают вдохновенье
260 И пламенный восторг, и к творчеству стремленье,
Трудись, чтоб новые богатства показать,
Что нашим критикам по нраву отвергать.
Умолкнет ропот их и давний, и неправый,
Когда сияние невиданное славы
Зажжется над челом пылающим твоим.
Красой блистающий холодным, неживым
Толпе бесчувственной паросский мрамор[135] мнится.
А мастера резец в нем прозревает лица,
В изгибах тайных жизнь, движение следит.
270 Весь олимпийский сонм в том мраморе сокрыт.
Венеры красота в нем высшая таится,
И мышцы напряглись, по жилам кровь струится,
Змеящимся; крепки Геракла рамена,
Держащие легко Атланта бремена.[136]
Покровы плотные железу уступают,
Тончают, падают, доколь не воссияют
Кумиры., коими наш взор навек пленен:
Се — украшение бессмертных Аполлон,[137]
Се — тот, кем сражены чудовища Немеи,[138]
280 Се — мудрый Трои жрец,[139] чью плоть терзают змеи,
Се — иудеев вождь,[140] защитник и пророк:
В сем камне мыслящем присутствует сам Бог.
Из глубины его раздаться вновь готово
Мир сотворившее Божественное слово.[141]
Так пусть и в наши дни,[142] о, не один творец
Античности высот достигнет наконец!
Увенчан лаврами Вергилия, Гомера,
Бессмертье обретет, достойный их примера.
Тропой нехоженой пройдет в свой славный час,
290 Как шли бы древние, живи они средь нас.
Природа, ты одна будь для поэтов ныне
Источником чудес, пророчицей, богиней.
Пусть песнопенья их, Фетиды[143] сон храня,
Престанут возрождать из волн сиянье дня.
Пусть Музы давние оставят заблужденья,
И Каллиопа[144] впредь, прослушав наставленья
Урании-сестры,[145] возвысит лиры тон,
И языком богов заговорит Ньютон.
О, если бы и мне... Но что за ропот новый,
300 Нежданный натиск сей и более суровый?
О, Франции язык, ужель в тебе вина[146]
И участь жалкая твоя предрешена?
Иль немощных умов, быть может, прилежаньем
Ты лености их стал, позора оправданьем?
Нет переводчика, довольного собой,
Ни сочинителя поэмы препустой
Иль множества стихов, напыщенно-холодных,
Который с важностью в строках не скажет вводных,
Что если стиль его слегка вас утомит
310 Своею тяжестью, и вскоре усыпит,
И если скован стих, негармоничный, вялый,
Не автора — вина, талант его — не малый,
Достоин на успех он притязать всегда,
Но речь французская, и в этом вся беда,
Сухая, бледная, стесненная, — несмелым,
Неясным сделала его и неумелым.[147]
А Депрео, Расин, Лебрен или Бюффон[148]
Винят ли нашу речь во множестве препон?
Иль под пером Руссо[149] они не исчезают?
320 От Монтескье[150] она ль коварно ускользает
Непокоренная? О, нет, у них она,[151]
Стремительна, остра, насыщена, плавна,
Умеет в глубине их душ обогатиться
Живыми красками и вмиг преобразиться!
Предметы все туман от рифмача сокрыл,
И взором быстрым он их сути не схватил,
И мыслей сбивчивых его нагроможденье
Неточное в словах находит выраженье.
Не может он пройти намеченным путем,
330 Не совладать ему с упрямым языком.
А тот, кто демона господство ощущает,[152]
Сих мук не ведает: он мыслит, он мечтает,
Нежданная в душе его кипящей речь
Родится с мыслию, спешит ее облечь;
Во власти гения, он под диктовку пишет,
И целый мир живет, и движется, и дышит,
Родник поэзии немолчный и святой —
Слова и образы в его мозгу толпой
Проносятся, придут они к согласью сами,
340 И стройным сразу все предстанет перед нами.
Как Ио[153] бедная, забывшая покой,
Нещадным оводом терзаемая в зной,
Напрасно чрез леса несется и долины
И погружается в бурлящие стремнины,
Так пламенный поэт в безумии благом,
Кипучих полон дум, с пылающим челом,
Тревожен, мечется, бежит в лесные чащи,[154]
Чтоб угасить огонь, в мозгу его горящий,
И бога, из груди исторгнув, воздохнуть.
350 И вот уже сей бог, его томящий грудь,
Раскован, изнесен лавиною созвучий;
Пленяет и влечет поток стихов могучий.
Над словом новая, невиданная власть,
Картины чудные, в которых дышит страсть,
Природы красками расцвеченные живо,
Течение стиха, то мерно, то бурливо, —
Смятенье все несет сердцам или покой,
Все в памяти навек сохранено людской.
Так из главы отца, прекрасная собою,
360 Минерва восстает,[155] уже готова к бою,
В шеломе и с мечом, в доспехе, что страшит
Горгоны образом,[156] чей смертоносен вид.
Красой тосканское наречие прельщает,[157]
Уступчиво, как воск, что форму обещает
Принять удачную и в немощных руках.
Когда, гонимые нуждой, взметая прах,
Тьмы варваров, побед обрушив бремя злое,
Отмстили римлянам господство мировое,
Повсюду говор их, суров и некрасив,
370 Раздался, чистоту латыни замутив.
И братья-языки из странного смешенья
Родились в те века; сменяясь, поколенья
Путями разными их розно пронесли
И нечувствительно до блеска довели,
Свершили множество чудес, трудясь победно,
Но варварская ржа не сведена бесследно.
В кастильском[158] выспренность надменная жива,
Близ Тахо[159] резкие еще звучат слова,
Которые принес араб неукротимый.[160]
380 А мягкость, грация тосканцами любимы,
На их устах живут; лишь Сены глас родной
Исполнен грации и гордости прямой.
Но трудный наш язык боренье предлагает,
И лишь искусное перо с ним совладает.
Что ж, разве это зло? Скорей наоборот:
Надолго ложный блеск в обман нас не введет.
В святилище стихов вход охраняя строго,
Язык наш сам невежд отгонит от порога,
Предупреждая всех, кто жаждет внутрь войти,
390 Что каждого в конце опасного пути
Ждут слава иль позор, что выбор есть единый:
Низвергнуться во прах или достичь вершины.