Сочинения

Флор, неизменнейший друг Нерона, что доблестью славен.
Если б, желая продать тебе кто-нибудь отрока, родом
Или из Тибура, или из Габий, сказал тебе так бы:
«Видишь, вот этот блестящий красавец, до пят от макушки,
Станет и будет твоим за восемь тысяч сестерций;
Он — доморосток, привык услужать по кивку господина.
Греческой грамоты малость впитал и на всякое дело
Годен: что хочешь лепи себе из него, как из глины.
Даже недурно поет: неискусно, но пьющим — приятно.
10

Много посулов ведь веру к купцу подрывают, которыйХвалит товар чересчур, лишь сбыть его с рук замышляя.
Крайности нет у меня — на свои я живу, хоть и беден.
Так ни один торгаш не поступит с тобой, и другому
Дешево так не отдам. Только раз он забыл приказанье
И, как бывает, плетей испугавшись, под лестницу скрылся»,
Деньги отдай, коль тебя не смущает рассказ о побеге:
Думаю, плату возьмет, не боясь он, что пеню заплатит, —
Зная порок, покупал ты раба и условья ты слышал.
Что же преследуешь ты продавца неправою тяжбой?
20 Так вот и я пред отъездом твоим говорил, что ленив я,
Что не гожусь для таких я услуг, как писание писем,
Чтобы не строго меня ты бранил, если писем не будет,
Польза какая была в том, коль ты нападаешь на право?
Право стоит за меня! Но сетуешь ты и на то, что
Все я, обманщик, тебе не шлю ожидаемых песен.
Как-то Лукуллов[549] солдат сбережения все, что ценою
Многих лишений скопил, потерял до единого асса
Ночью усталый храпя. Тут волком свирепым, озлобясь
Сам на себя, на врага, зубами голодными грозный
30 Он, говорят, гарнизон целый выбил из крепости царской
Полной огромных богатств и весьма укрепленной. Деяньем
Этим прославясь, украшен почетными знаками был он
Кроме того, получил он еще двадцать тысяч сестерций
Вскоре затем, пожелав захватить какую-то крепость,
Претор солдата того ж уговаривать стал, обратившись
С речью такой, что могла бы и трусу прибавить отваги:
«Друг мой, иди, куда доблесть зовет, отправляйся в час добрый —
Будет награда тебе великая. Что же стоишь ты?»
Выслушав, тот отвечает хитро, хоть и был неотесан:
40 «Тот, куда хочешь пойдет, говорит, кто кушак потерял свой».
В Риме воспитан я был, и мне довелось научиться,
Сколько наделал вреда ахейцам Ахилл, рассердившись.[550]
Дали развития мне еще больше благие Афины, —
Так что способен я стал отличать от кривого прямое,
Истину-правду искать среди рощ Академа-героя.[551]
Но оторвали от мест меня милых годины лихие:
К брани хотя и негодный, гражданской войною и смутой
Был вовлечен я в борьбу непосильную с Августа дланью.
Вскоре от службы военной свободу мне дали Филиппы:
50 Крылья подрезаны, дух приуныл; ни отцовского дома
Нет, ни земли, — вот тогда, побуждаемый бедностью дерзкой,
Начал стихи я писать. Но когда я имею достаток
Полный, какие могли б исцелить меня зелия, если б
Лучшим не счел я дремать, чем стихов продолжать сочиненье?
Годы бегут, и у нас одно за другим похищают:
Отняли шутки, румянец, пирушки, любви шаловливость;
Вырвать теперь и стихи уж хотят: так что же мне делать?
Люди одно ведь и то же не все уважают и любят:
Одами тешишься ты, другого же радуют ямбы,
60 Речи Биона[552] иных, с его едкою, черною солью.Трое гостей у меня — все расходятся, вижу, во вкусах,
Разные нёба у них, и разного требует каждый.
Что же мне дать? Что не дать? Просит тот, чего ты не желаешь;
То, что ты ищешь, обоим другим противно и горько.
Кроме того, неужели, по-твоему, можно поэмы
В Риме писать среди стольких тревог и таких затруднений?
Тот поручиться зовет, тот выслушать стихотворенье,
Бросив дела все; больной тот лежит на холме Квиринальском,
Тот на краю Авентина; — а нужно проведать обоих!
70 Видишь, какие концы? И здоровому впору! «Однако
Улицы чистые там, и нет помех размышленью».
Тут поставщик, горячась, и погонщиков гонит и мулов,
То поднимает, крутясь, тут ворот бревно или камень;
Вьется средь грузных телег похоронное шествие мрачно;
Мчится там бешеный пес, там свинья вся в грязи пробегает, —
Вот и шагай и слагай про себя сладкозвучные песни.
Любит поэтов весь хор сени рощ, городов избегает;
Вакха любимцы они, и в тени любят сном наслаждаться;
Ты же стремишься, чтоб я среди шума дневного, ночного,
80 Песни слагая, ходил за поэтами узкой тропою.
Я, что избрал себе встарь Афины спокойные, ум свой
Целых семь лет отдавал лишь наукам, состарился, думы
В книги вперив, — я хожу молчаливее статуи часто,
Смех возбуждаю в народе: ужели же здесь средь потоков
Дел и невзгод городских для себя я признал бы удобным
Песни в стихах сочинять, согласуя со звуками лиры?
Были в Риме два брата, юрист и ритор, и оба
Только хвалы лишь одни в стихах возносили друг другу,
Первый второму был Гракх, второй был первому Муций[553];
90 Разве не так же с ума сладкогласные сходят поэты?
Песни слагаю вот я, а он элегии: диво!
То-то творенья всех Муз девяти! Посмотри, полюбуйся,
Как мы спесиво идем, и с каким мы напыщенным видом
Взор устремляем на храм просторный для римских поэтов[554]!
Вскоре затем, коль досуг, последи и в сторонке послушай,
С чем мы пришли и за что венок себе каждый сплетает.
Вплоть до вечерних огней, как два гладиатора, бьемся.
Точно ударом платя за удар и врага изнуряя.
Он восклицает, что я — Алкей; ну, что мне ответить?
100 Я отвечаю, что он — Каллимах[555]; а ежели мало,Станет Мимнермом тотчас, величаясь желанным прозваньем.
Много терплю, чтоб смягчить ревнивое племя поэтов,
Если пишу я стихи и ловлю одобренье народа;
Кончив же труд и опять рассудок себе возвративши,
Смело могу я заткнуть для чтецов открытые уши
Смех вызывают всегда стихоплеты плохие, однако
Тешатся сами собой и себя за поэтов считают
Пусть ты молчишь — они все, что напишут, блаженные хвалят.
Тот, кто желает создать по законам искусства поэму,
110 Должен быть честен и строг, как цензор со списками граждан —
Все без различья слова, в коих блеска почти не осталось,
Те, что утратили вес, недостойными признаны чести,
Смело он выгонит вон, хоть уходят они неохотно.
И хоть поныне вращаются где-нибудь в капище Весты[556]
Те, что скрывались во тьме, он снова откроет народу,
Выберет много таких выразительных слов и речений,
Коими прежде владели Катоны, Цетеги, а ныне
Плесень уродует их, покрывая забвения прахом;
Новые примет слова, что создал родитель-обычай.
120 Будет он мощен и чист, реке прозрачной подобно,
Сыпать сокровища слов, языком богатить будет Лаций;
Пышные он пообрежет, бугристые здравым уходом
Сделает глаже, а те, что утратили силу, отбросит;
Будет он с виду играть, хоть и мучится так же, как всякий
Скачущий, будто Сатир или пляшущий пляску Циклопа.
Я предпочел бы казаться безумным поэтом, негодным,
Лишь бы плохое мое меня тешило, пусть и обманом,
Чем разуметь и ворчать. Таков был один аргивянин:
Все-то казалось ему, что он слушает трагиков дивных, —
130 Сидя в театре пустом, аплодировал он им в восторге;
Прочие жизни дела исполнял он, как прочие люди,
Добрым соседом он был и хозяином гостеприимным,
Ласков с женою; умел снисходительным быть и к рабам он:
В яростный гнев не впадал, коль печать повредят у бутыли;
Он и обрыв обходил, и не падал в открытый колодец.
Стал он усильем родных и заботою их поправляться;
Выгнав из желчи болезнь наконец чемерицею чистой,
Только пришел лишь в себя: «Не спасли вы меня, а убили,
Други, — сказал он, клянусь! Ибо вы наслажденье исторгли,
140 Отняли силой обман, что приятнейшим был для сознанья.
Нужно мне жизнь подчинить, значит, мудрости; бросить забавы,
Детям на долю отдать подходящие им лишь утехи…
Слов не искать для того, чтоб приладить их к струнам латинским,
Но изучать только строй и гармонию правильной жизни.
Вот почему сам себе я твержу, про себя рассуждая:
Если б не мог утолить ты обильною влагою жажду,
Ты обратился б к врачам; а о том, что, чем больше скопил ты
Тем ты и жаждешь сильней, никому не дерзаешь признаться?
Если бы рана твоя от назначенных трав или корня
150 Легче не стала, ведь ты избегал бы лечиться как корнем,
Так и травой, от которых нет пользы, — ты слышал: «Кому лишь
Боги богатство дадут, от уродливой глупости тот уж
Будет свободен». И ты, хоть ума не прибавил нисколько,
Ставши богаче, ужель будешь верить советчикам этим?
Если ж богатства могли б тебя сделать разумным, убавить
Алчность и трусость твою, тогда вот было бы стыдно,
Если б жаднее тебя кто-нибудь на земле оказался.
Если же собственность — то, что купил ты по форме, за деньги,
То ведь дает тебе то же (юристов спроси!) потребленье.
160 Поле, что кормит тебя, ведь твое; ибо Орбий-крестьянин,
Нивы свои бороня, чтобы хлеб тебе вскоре доставить,
Чует, что ты господин. Получаешь за деньги ты гроздья,
Яйца, цыплят и хмельного кувшин: и поэтому, значит,
Мало-помалу его покупаешь ты поле, что было
Некогда куплено им за триста тысяч и боле.
Все ведь равно: ты давно оплатил, чем живешь, или недавно.
Тот, кто купил себе землю близ Вей иль Ариции, зелень
Ест покупную в обед, сам не зная того; покупными
Греет дровами котел себе он перед ночью холодной;
170 Все же зовет он своим все поле до самого края;
Где на меже разнимает соседей посаженный тополь,
Словно собственным может быть то, что в любое мгновенье
Вследствие просьбы, покупки, насилья иль смерти, хозяев
Может менять и другим права уступать на владенье.
Если ж судьбой никому не дано обладанье навеки,
Вслед, как волна за волною, владельцы идут друг за другом, —
Польза какая в амбарах, в земле или в том, что прибавлен
К выгону выгон, когда и большое и малое косит
Орк безразлично; его ведь и золотом ты не умолишь!
180 Мрамор, слоновая кость, серебро и тирренские куклы[557],Камни, картины и ткань, пурпурной покрытая краской, —
Этого нет у иных, а иной и иметь не стремится.
Но отчего же один из братьев всем пальмовым рощам
Предпочитает душистый бальзам, забавы и праздность,
Брат же другой неустанно, с восхода в трудах до заката,
Землю, заросшую лесом, взрыхляет огнем и железом —
Знает то гений, звезду направляющий нашу с рожденья —
Бог он природы людской, умирающий одновременно
С каждым из нас; он видом изменчив: то светлый, то мрачный
190 Все, что мне нужно, себе из запаса я малого буду
Брать и совсем не боюсь, что будет думать наследник,
Если не больше найдет, чем думал. При этом, однако,
Знать я желал бы, насколько веселый и скромный от мота
Разнится, или насколько несходен скупой с бережливым.
Разница есть — ты, как мот, расточаешь свое иль затраты
Сделать не прочь и стяжать без труда еще больше; вернее,
Словно как мальчик во дни Пятидневки Минервы[558], бывало,
Временем радостным ты, но коротким спешишь насладиться.
Лишь бы была далека от меня неопрятная бедность:
200 В малом ли мчусь корабле иль в большом — я ведь мчусь тот же самый.
Мы не летим с парусами, надутыми ветром попутным,
Все же зато не влачим мы свой век и при ветрах противных.
Силой, талантом, красой, добродетелью, честью, достатком
Мы среди первых последние, первые мы средь последних.
Что ж, ты не жаден! — прекрасно. Но разве другие пороки
Вместе уж с этим бежали? В груди твоей больше тщеславья
Нет уж пустого? И нет перед смертию страха, нет злобы?
Сны, наваждения магов, явленья природы, волшебниц,
Призрак ночной, чудеса фессалийцев ты смехом встречаешь?
210 Чтишь ли рождения день благородно? Прощаешь ли другу?
Мягче ль становишься ты и добрей, когда близится старость?
Легче ль тебе, коль одну лишь из многих заноз извлекаешь?
Если ты правильно жить не умеешь, дай место разумным.
Вдоволь уж ты поиграл, и вдоволь поел ты и выпил:
Время тебе уходить, чтоб не в меру хмельного, поднявши
На смех, тебя молодежь не травила, ей шалость приличней.