Сочинения

Множество, Цезарь, трудов тяжелых выносишь один ты:
Рима державу оружьем хранишь, добронравием красишь,
Лечишь законами ты: я принес бы народному благу
Вред, если б время твое я занял беседою долгой.
Ромул, и Либер-отец, и Кастор с братом Поллуксом,
Те, что в храмах к богам за то причислены были,
Что заселяли страну, о людях пеклись, укрощали
Тяжкие войны, поля межевали и строили грады, —
Сильно пеняли, что им, на заслуги в ответ, не явили
10

Должного благоволенья. Геракл, уничтоживший гидруИ победивший урочным трудом ужасных чудовищ,
Также постиг, что одной только смертью смиряется зависть.
Жжется сияньем своим талант, затмивший другие,
Те, что слабей; а почет придет, когда он угаснет.
Только тебя одного спешим мы почтить и при жизни,
Ставим тебе алтари, чтобы клясться тобою, как богом,
Веря — ничто не взойдет тебе равное и не всходило.
Мудрый, однако, в одном и правый народ твой, что отдал
Он предпочтенье тебе пред вождями и Рима и греков,
20 Прочее мерит не так же разумно, не тою же мерой:
Все — исключая лишь то, что явно рассталось с землею
Или свой отжило век, — докучно ему и противно.
Предан он так старине, что против преступников доски
Те, что нам десять мужей[531] освятили, царей договоры
С общиной Габиев или сабинян суровых, и книги
Наших высших жрецов, и пророков старинные свитки
Все на Альбанской горе[532] изрекли, утверждает он Музы.
Если ж, имея в виду, что у греков чем старше поэмы
Тем совершенней они, начнем мы и римских поэтов
30 Вешать на тех же весах, — то не о чем нам препираться!
Косточек нет у маслин, и нет скорлупы у ореха!
Видно, во всем мы достигли вершин: умащенных ахейцев
Выше мы в живописанье, в борьбе, в песнопенье под лиру?!
Если, как вина, стихи время делает лучше хотел бы
Знать я, который же год сочинению цену поднимет?
Если писатель всего только сто лет назад тому умер
Должен быть он отнесен к совершенным и древним иль только
К новым, нестоящим? Пусть точный срок устранит пререканья!
«Древний, добротный лишь тот, кому сто уже лет после смерти».
40 Что же? А тот, кто погиб лишь месяцем позже иль годом —
Должен он будет к каким отнесен быть? К поэтам ли старым,
К тем ли, на коих плюет и нынешний век и грядущий?
«С честию будет причтен к поэтам старинным и тот, кто
Месяцем только одним или целым хоть годом моложе».
Пользуясь тем (из хвоста я как будто у лошади волос
Рву понемногу), один отниму и еще отнимать я
Стану, пока не падет, одураченный гибелью кучи,
Тот, кто глядит в календарь, и достоинство мерит годами,
И почитает лишь то, что Смерть освятила навеки.
50 Энний, что мудр и могуч был, Гомером вторым величался
(Критики так говорят), — заботился, видимо, мало,
Чем Пифагоровы сны и виденья его завершатся:
Невий у всех и в руках и в умах, как будто новинка, —
Разве не так? До того все поэмы, что древни, священны!
Спор заведут лишь о том, кто кого превосходит, получит
Славу «ученого» старца Пакувий, «высокого» — Акций;
Тога Афрания впору была, говорят, и Менандру,
Плавт по примеру спешит сицилийца всегда Эпихарма,
Важностью всех побеждает Цецилий, искусством Теренций,[533]
60 Учит их всех наизусть и их, в тесном театре набившись,
Смотрит влиятельный Рим, и их чтит, причисляя к поэтам.
Чтит от времен Андроника[534] до наших времен неизменно!
Правильно смотрит толпа иногда, но порой погрешает.
Если поэтам она удивляется древним, их хвалит,
Выше и равным не чтит никого, то она в заблужденье;
Если ж она признает, что иное у них устарело,
Многое грубым готова назвать и многое вялым, —
С этим и я соглашусь, и сам правосудный Юпитер.
Я не преследую, знай, истребить не считаю я нужным
70 Ливия песни, что, помню, драчливый Орбилий когда-то,
Мальчику, мне диктовал. Но как безупречными могут,
Чудными, даже почти совершенством считать их, — дивлюсь я.
Если же в них промелькнет случайно красивое слово,
Если один иль другой отыщется стих благозвучный, —
Всю он поэму ведет, повышает ей цену бесправно.
Я негодую, когда не за то порицают, что грубо
Сложены иль некрасивы стихи, а за то, что недавно.
Требуют чести, награды для древних, а не снисхожденья.
Но усомнись лишь я вслух, что вправе комедии Атты
80 Сцену в шафране, в цветах попирать, все отцы закричали б —
Стыд, мол, утратил я, раз порицать покушаюсь я пьесы
Те, что и важный Эзоп, и Росций[535] искусный играли;
Иль потому, что лишь то, что нравится, верным считают,
Или позор видят в том, чтоб суждениям младших поддаться,
Старцам признать, что пора позабыть, чему в детстве учились.
Кто же и Салиев песнь[536] восхваляет, стремясь показать всем,
Будто он знает один то, что нам непонятно обоим, —
Тот рукоплещет, совсем не талант одобряя усопших:
Нет, это нас он лишь бьет, ненавидя все наше, завистник!
90 Если б и грекам была новизна, как и нам вот, противна,
Что же было бы древним теперь? И что же могли бы
Все поголовно читать и трепать, сообща потребляя?
Кончивши войны[537], тотчас начала пустякам предаваться
Греция; впала в разврат, лишь послала ей счастье Фортуна!
Страсть к состязаньям коней иль атлетов зажглась в ней; то стали
Милы ваятели ей из мрамора, кости иль меди;
То устремляла и взоры и мысли к прекрасным картинам,
То приходила в восторг от флейтистов, актеров трагедий;
Словно глупышка девчурка под няни надзором играет:
100 Жадно что схватит сейчас, то, пресытившись, вскоре отбросит.
Все это ей принесли добрый мир и попутные ветры!
В Риме когда-то велось, как должно, вставать спозаранку,
Дверь отпирать и клиентам давать разъясненья законов,
Деньги отвешивать в долг, обеспечась ручательством верным,
Старших выслушивать, младшим о том говорить, как достаток
Вырасти может и как избыть бездоходные страсти
Пусть ненавистно иль мило, о что ж неизменным ты счел бы?
Вот изменил уж народ неустойчивый мысли и пышет
Страстью одной очинять: и отцы с строгим видом и дети
110 Кудри венчая плющом, произносят стихи за обедом.
Сам я, хотя и твержу: «Стихов, никаких не пишу я»[538] —
Хуже парфян уж лгуном оказался: до солнца восхода
Встану лишь, требую тотчас перо, и бумагу, и ларчик
Тот, кто не сведущ, корабль боится вести, и больному
Дать абротон[539] не дерзнет, кто тому не учен; врачеванье —
Дело врачей; ремеслом ремесленик только и занят.
Мы же, учен, неучен, безразлично, кропаем поэмы.
Но в увлеченье таком и в безумии легком какие
Есть добродетели, ты посмотри: поэты не жадны,
120 ибо только стихи они любят и к ним лишь пристрастны —
Будят лишь смех в нем убытки, и бегство рабов, и пожары;
Он не замыслит надуть компаньона, ограбить сиротку;
Может он хлебом простым и стручьями только питаться;
Пусть до войны неохоч и негож, но полезен он граду,
Если согласен ты с ним, что большому и малое в помощь.
Нежных ребяческих уст лепетанье поэт исправляет,
Слух благовременно им от речей отвращает бесстыдных;
После же дух воспитает им дружеским он наставленьем,
Душу исправит, избавив от зависти, гнева, упрямства;
130 Доблести славит дела и благими примерами учит
Годы грядущие он; и больных утешает и бедных.
Чистые мальчики где с непорочными девами взяли б
Слов для молитвы, когда б не послала им Муза поэта?
Молит о помощи хор и чует присутствие вышних,
Просит дождей он, богов ублажая мольбой, что усвоил,
Гонит опасности прочь, отвращает угрозы болезней,
Мирного он жития и плодов изобилья испросит:
Песня смягчает богов и вышних равно и подземных.
Встарь земледельцы народ и крепкий, и малым счастливый —
140 Хлеб лишь с полей уберут, облегчение в праздник давали
Телу и духу, труды выносившим в надежде на отдых:
С теми, кто труд разделял, и с детьми, и с супругою верной
В дар молоко приносили Сильвану, Земле поросенка,
Гению ина, цветы за заботу о жизни короткой.
В праздники эти вошел фесценнин[540] шаловливых обычай:
Бранью крестьяне в стихах осыпали друг друга чредою.
С радостью вольность была принята, каждый год возвращаясь
Милой забавой, пока уже дикая шутка не стала
В ярость открыто впадать и с угрозой в почтенные семьи
150 Без наказанья врываться. Терзались, кто зубом кровавым
Был уязвлен уж; и кто не задет, за общее благо
Были тревоги полны; но издан закон наконец был:
Карой грозя, запрещал он кого-либо высмеять в злобной
Песне, — и все уже тон изменили, испуганы казнью,
Добрые стали слова говорить и приятные только.
Греция, взятая в плен, победителей диких пленила,
В Лаций суровый внеся искусства; и так пресловутый
Стих сатурнийский[541] исчез, неуклюжий, — противную вязкость
Смыло изящество; все же остались на долгие годы,
160 Да и по нынешний день деревни следы остаются.
Римлянин острый свой ум обратил к сочинениям греков
Поздно; и лишь после войн с Карфагеном искать он спокойно
Начал, что пользы приносят Софокл и Феспис с Эсхилом;
Даже попробовал дать перевод он их сочинений,
Даже остался доволен собой: возвышенный, пылкий,
Чует трагический дух, и счастлив и смел он довольно,
Но неразумно боится отделки, считая постыдной.
Кажется, — если предмет обыденный, то требует пота
Меньше всего; между тем в комедии трудностей больше,
170 Ибо прощают ей меньше гораздо. Заметь ты, насколько
Плавт представляет характер влюбленного юноши плохо,
Также и скряги-отца, и коварного сводника роли;
Как он Доссену[542] подобных выводит обжор-паразитов,
Как он по сцене бежит, башмак завязать позабывши:
Ибо он жаждет деньгу лишь в сундук опустить, не заботясь
После того, устоит на ногах иль провалится Пьеса.
Тех, кто на сцену взнесен колесницею ветреной Славы,
Зритель холодный мертвит, а горячий опять вдохновляет.
Так легковесно, ничтожно все то, что тщеславного мужа
180 Может свалить и поднять… Прощай, театральное дело;
Если, награды лишен[543], я тощаю, с наградой — тучнею.
Часто и смелый поэт, устрашенный, бежит от театра:
Зрители там сильнее числом, а честью слабее —
Неучи все, дураки, полезть готовые в драку,
Ежели с всадником спор; посреди они пьесы вдруг просят,
Дай им медведя, бойца: вот этих народец так любит!
Впрочем, у всадников тоже от уха к блуждающим взорам
Переселились уж все наслажденья в забавах пустячных.
Тут на четыре часа открывают завесу, иль больше:
190 Конницы мчатся полки, пехоты отряды несутся,
Тащат несчастных царей, назад закрутивши им руки —
Вот корабли, колесницы спешат, коляски, телеги
Тащат слоновую кость, волокут коринфские вазы
Если б был жив Демокрит, посмеялся б, наверно, тому он
Как это помесь пантеры с верблюдом[544], животным ей чуждым
Или хоть белый слон, привлекают вниманье народа —
С большим бы он любопытством смотрел на народ, чем на игры,
Ибо ему он давал бы для зрелища больше гораздо.
«Драм сочинители, он бы, наверно, подумал, осленку
200 Басенку бают, глухому». И впрямь, никому не под силу
Голосом шум одолеть, что народ наш поднимет в театре.
«Воет, казал бы он, лес то Гарганский иль Тусское море» —
Смотрят все с гамом таким на борцов, на искусство богатых
Тканей из стран иноземных; как только окутанный ими
Станет на сцену актер, сейчас же бушуют ладони.
«Что-нибудь он уж сказал?» «Да ни слова». «Так нравится что ж им?»
«Шерсть, что окрашена в пурпур тарентский с оттенком фиалок!»
Ты не подумай, однако, что, если другие удачно
Сделают то, чего сам не могу, я хвалить буду скупо:
210 Знай — как того, что ходить по веревке натянутой может, —
Чту я поэта, когда мне вымыслом грудь он стесняет,
Будит волненье, покоит иль ложными страхами полнит,
Словно волшебник несет то в Фивы меня, то в Афины.
Впрочем, подумать прошу и о тех, кто читателю лучше
Ввериться склонны, чем несть униженья от зрителей гордых,
Если желаешь ты храм Аполлона достойно наполнить
Книгами и заодно уж пришпорить и бодрость поэтов,
Так, чтоб охотнее в рощи они Геликона стремились.
Правда, поэты, мы сами творим много зла себе часто:
220 Свой виноградник рублю, если только тебе подношу я
Книгу, когда ты устал или занят; когда мы в обиде,
Если один хотя стих из друзей кто дерзнул не одобрить,
Иль, хоть не просят, места, что читали уж, вновь повторяем;
Сетуем мы, что труды наши, наши поэмы встречают
Мало вниманья, хотя мы их ткали из нитей тончайших;
Льстимся надеждой — придет, мол, пора, когда только узнаешь
Ты, что стихи мы плетем, — без прошения нашего даже,
Сам призовешь, от нужды обеспечишь, принудишь писать нас.
Это ведь важно: узнать, какие служители нужны
230 Доблести той, что мы зрели и в войнах, и в мирное время,
Ибо не должно ее доверять недостойным поэтам.
Правда, царю угодив Александру, Херил[545] пресловутый,
Скверный поэт, за стихи плохие, без всякой отделки,
Много в награду монет получил золотых македонских.
Все же, подобно тому как, коснувшись чернил, оставляют
Руки пятно иль заметку, поэты стихами дрянными
Подвиг блестящий чернят. Но царь тот же самый, который
Так расточительно щедро платил за смешную поэму,
Издал указ, что писать портреты царя Александра
240 Лишь одному Апеллесу, ваять же фигуры из меди
Только Лисиппу давал разрешенье. Но, если б призвал ты
Тонкого столь знатока искусств, постигаемых глазом,
Высказать мненье о книгах, об этих творениях Музы,
Ты бы поклялся, что он из туманной Беотии родом[546].
Но не позорят тебя сужденья твои о поэтах,
Как и дары, что они с одобрения всех получили,
Оба любимых тобой поэта: Вергилий и Варий;
Ибо не ярче лицо в изваянии медном, чем мысли,
Чувства все славных мужей отраженья находят в созданьях
250 Вещих поэтов. И сам не желал бы я лучше беседы
Низменным Слогом писать, чем песни слагать о великих
Подвигах, разные земли и реки, на горных высотах
Замки и варваров царства в стихах петь и войны, которым
Властью твоею конец на круге земном уж положен,
Януса Храм запертой — божества-охранителя мира,
Страх перед Римом, парфянам внушенный твоим управленьем, —
Если бы силы мои равнялись желанью; но малых
Песен величье твое не терпит; и мне не позволит
Совесть взяться за труд, Что исполнить откажутся силы.
260 Наше усердье лишь в тягость тому, кого глупо полюбит,
Если в стихах иль в другом искусстве себя проявляет:
Ибо заучит скорей и запомнит охотнее каждый
То, что насмешку, чем то, что хвалу, прославленье содержит.
Я вот ничуть не гонюсь за услугой, что мне только в тягость —
Вылит из воска[547], с лицом искаженным, нигде выставляться
Я не хочу, при стихах красуясь, коряво сплетенных
Чтоб не пришлось мне краснеть за подарок бездарный и после
Вместе с поэтом моим в закрытом ларце распростершись
Быть отнесенным в квартал, продающий духи и куренья,
270 Перец и все, чему служат негодные книги оберткой.