Сочинения Иосифа Бродского. Том V

Все это или почти все вы безусловно найдете в различных энциклопедиях, предисловиях, послесловиях и диссертациях о его творчестве. По меркам своего времени и места это была нормальная жизнь, пусть и не идиллическая. Но по меркам проделанной работы жизнь Платонова была чудом. Тот факт, что автору «Котлована» и «Чевенгура» позволили умереть в своей постели, можно объяснить лишь божественным вмешательством, пусть даже в виде последних остатков совести, сохранившихся у начальников Союза писателей. Другое возможное объяснение — что ни тот, ни другой роман не ходили по рукам, поскольку, по-видимому, с точки зрения Платонова, они оба были еще вещами в работе, на время отложенными — также, как, например, «Человек без свойств» Музиля. Но и причины, по которым они были на время отложены, тоже следует рассматривать как божественное вмешательство.

В «Чевенгуре» примерно шестьсот страниц; в «Котловане» — сто шестьдесят. Первый из них — про человека, которому в разгар Гражданской войны в голову взбрела следующая мысль: вполне вероятно, что социализм уже где-то возник естественным, стихийным путем; поэтому платоновский герой садится на свою лошадь, которую зовут Пролетарская сила, и отправляется в путь, чтобы выяснить, так ли это на самом деле. Действие «Котлована» происходит во время коллективизации в некоем провинциальном местечке, все население которого длительное время занимается тем, что копает громадный котлован для последующего возведения многоэтажного ярко освещенного здания, которое называется «социализм». Если после этого дурацкого примитивного описания кто-то решит, что речь идет об очередном антисоветском писателе-сатирике, может быть, с сюрреалистическими наклонностями, то виноват здесь только автор данного описания, равно как и необходимость это описание дать; главное, что нужно помнить, — что впечатление это ложно.

Ибо это книги неописуемые. Сокрушительная мощь, с которой они обрушиваются на свой материал, намного превосходит любые требования социальной критики и должна измеряться в единицах, имеющих очень мало отношения к литературе как таковой. Эти книги никогда не издавались в советской России и никогда там изданы не будут, ибо они способны проделать с данной системой примерно то же, что она проделала со своими гражданами. Еще вопрос, будут ли они вообще когда-нибудь напечатаны в России, ибо помимо конкретного социального зла, их подлинная мишень — мироощущение языка, это зло породившего. Главное в Андрее Платонове — то, что он писатель хилиастический[131], хотя бы потому, что он обрушивается на основного носителя психологии хилиазма в русском обществе, то есть на сам язык, или же, если выразиться более доходчиво, — на революционную эсхатологию, заложенную в русском языке.

Корни русского хилиазма по существу не слишком сильно отличаются от таковых у других народов. Подобные явления всегда связаны с предчувствием неминуемого бедствия, возникающим в той или иной религиозной общине (а иногда и с реальным бедствием), и с ограниченной грамотностью этой общины. Узкий круг умеющих читать, и еще более узкий — умеющих писать, обычно берут дело в свои руки — как правило предлагая новое толкование Священного Писания. На психологическом горизонте любого хилиастического движения всегда присутствует какая-нибудь версия Нового Иерусалима, близость которого определяется интенсивностью переживаний. Ощущение близкой досягаемости Божьего Града находится в прямой пропорции к религиозному рвению, с которого и начинается весь поход. Вариации на эту тему включают еще и какую-нибудь разновидность апокалипсиса, идею перемены миропорядка в целом, и смутное, но оттого лишь более притягательное, представление о новом времени, как в смысле хронологии, так и в смысле качества. (Естественно, прегрешения, совершаемые во имя того, чтобы попасть в Новый Иерусалим как можно быстрее, оправдываются красотой пункта назначения.) Когда такое движение имеет успех, оно порождает новое вероучение. Если оно терпит неудачу, тогда, с течением времени и распространением грамотности, оно вырождается в утопии и бесследно теряется в сухих песках политологии и на страницах научной фантастики. Однако есть несколько вещей, способных в какой-то степени вновь раздуть тлеющие под золой угольки. Это — жестокое угнетение населения, реальное, чаще всего военное, бедствие, повальная эпидемия или какое-нибудь существенное хронологическое событие, вроде конца тысячелетия или начала нового века.

Поскольку эсхатологический потенциал нашего биологического вида всегда один и тот же, нет особого смысла чересчур подробно распространяться о корнях русского хилиазма. Его плоды тоже не отличались ни разнообразием, ни другими качествами, за исключением их объема и влияния, оказанного этим объемом на язык эпохи, в которую случилось жить Платонову. И все же, говоря о Платонове и о его эпохе, нужно иметь в виду специфические черты периода, который непосредственно предшествовал наступлению этой эпохи в России, как и в других местах.