Сочинения Иосифа Бродского. Том V

Предполагаю, что вы так или иначе слышали о том, как этот стих из Нагорной проповеди толковали Лев Толстой, Махатма Ганди, Мартин Лютер Кинг-младший и многие другие. Иначе говоря, я предполагаю, что вам знакома идея ненасильственного, или пассивного, сопротивления, чей главный принцип — воздавать добром за зло, то есть не платить той же монетой. Из того, что мир сегодня такой, какой есть, следует, самое меньшее, что этой идее до всеобщего признания далеко. Причины ее непопулярности двояки. Во-первых, для пуска принципа в ход требуется некоторый запас демократии. То есть именно то, чего лишены 86% планеты. Во-вторых, здравый смысл, говорящий жертве, что, обращая другую щеку и не платя той же монетой, она добивается, в лучшем случае, моральной победы, то есть чего-то абсолютно неосязаемого. Естественная неохота подставлять еще одну часть тела под удар оправдана опасением, что такое поведение только подстрекает и усугубляет Зло; что вашу моральную победу противник может принять за свою безнаказанность.

Есть другие, более серьезные причины для опасений. Если первый же удар не выбил из головы жертвы остатки соображения, она может осознать, что подставлять другую щеку — значит манипулировать совестью обидчика, не говоря уже о его карме. Сама моральная победа может в конце концов выйти не такой уж моральной, не только потому, что у страдания часто есть оттенок нарциссизма, но и потому, что оно делает жертву выше, то есть лучше, ее врага. Но как бы ни был дурен ваш враг, важно то, что он человек, а даже не умея любить другого, как самого себя, мы все-таки знаем, что Зло пускает корни, когда кому-то приходит мысль, что он лучше другого. (И вот почему, в первую очередь, вас ударили по правой щеке.) Так что лучшее, чего можно добиться, подставив другую щеку врагу, это удовольствие предостеречь последнего насчет тщетности его поступка. «Смотри, — говорит другая щека, — ты бьешь всего лишь плоть. Это не я. Ты не в силах растоптать мою душу». С такой позицией одна беда: враг может просто принять ваш вызов.

Двадцать лет назад произошла следующая сцена на одном из множества тюремных дворов северной России. В семь утра дверь камеры распахнулась, и на пороге встал надзиратель, обратившийся к ее обитателям: «Граждане! Коллектив тюремной охраны вызывает заключенных на социалистическое соревнование по колке дров, скопившихся во дворе». В тех краях центрального отопления нет, и местная милиция взимает, так сказать, десятину с близлежащих лесопилок. В описываемое время тюремный двор выглядел как настоящий лесной склад: одноэтажный четырехугольник тюрьмы совершенно терялся рядом со штабелями в два-три этажа вышиной. Необходимость колки была очевидна, хотя соцсоревнования такого рода проводились и раньше. «А если я откажусь?» — спросил один заключенный. «Тогда без еды», — ответил надзиратель.

Арестантам раздали топоры, и рубка началась. И заключенные, и охрана работали всерьез, и к полудню все, особенно вечно недоедавшие зеки, выбились из сил. Объявили перерыв, все сели есть: кроме спросившего. Он продолжал махать топором. И арестанты, и охрана шутили на его счет, что, мол, вообще-то евреи считаются хитрыми, а этот... и т. п. После перерыва работа возобновилась, хотя пыл несколько поослаб. В четыре кончила охрана, потому что кончилась их смена; чуть позже остановились арестанты. Его топор все еще летал. Несколько раз обе стороны уговаривали его бросить, но он не обращал внимания. Словно он нашел какой-то ритм, которого не хотел прерывать: или это ритм им овладел?

Остальным он казался автоматом. В пять часов, в шесть топор продолжал летать. И охрана, и арестанты теперь вглядывались в человека, иронические ухмылки сменились на их лицах сперва замешательством, потом ужасом. В семь тридцать он кончил, доплелся до камеры и повалился спать. В остаток его пребывания в той тюрьме к социалистическому соревнованию между охраной и заключенными больше не призывали, хотя дрова скапливались по-прежнему.

Думаю, что он выдержал это — двенадцать часов колки подряд, — потому что был тогда молод. Собственно, ему было двадцать четыре года. Ненамного старше вас. Впрочем, мне кажется, его поведение в тот день могло объясняться и иной причиной. Вполне допустимо, что тот молодой человек — именно потому, что был молод, — помнил текст Нагорной проповеди лучше, чем Толстой и Ганди. Поскольку Сын Человеческий имел обыкновение говорить триадами, молодой человек мог вспомнить, что относящийся к делу стих не кончается на:

но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую, —

но продолжается без точки или паузы:

и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти одно с ним поприще, иди с ним два.