Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

По трем мирам был вей дорожный.
Лиш перед смертью бросить взгляд
в туманы памяти, вназад
отважиться, зажмурясь, можно,
где мать вязала у окна –
молчит, бывало, так до ночи
иль чтицею газету точит,
печать же русская темна:
не слышит выстрелов, не видит
рабочих в дыме барикад,
с винтовкой; – в непривычном виде
в роеньи пуль, в пыли крылят,
как в барельефе обелиска,
над чорной кровью кумачи...
А в доме глуш вдруг – дурно, низко
склоняется, летят ключи.
Свекровь с холодною заботой
виски холодным камнем трет
и сыну пишет: Ада ждет.
Фитиль всплывает у киота.
Часов пришопот отражон
стеною. На часах с косою
фигуркой бронзовой косою
Сатурн как смерть изображон.^[109]

С косою маятника сжилась

нить детства в сонной духоте.
Сквозь щелку ставни на листе
мир перевернутый (– как милость...)
как пена сдунутый войной,^[110]
и первый выезд верховой,
украденный у жизни пленной, –
лощиной, где австриец пленный
пасет коров, в тростник пустой
он – дудку смастеривши – свищет.
свирель сверлит – все дальше, тише.
Постукивая в кость копыт,
пыльцу взвивая, конь рысит
деревнею опустошонной
и обездоленной войной
конь времени из жизни сонной
(в рождения (этап) второй)^[111]

с тех пор что по утрам в постели

я эти главы... а жена
так тем была раздражена...
прошли века с тех пор – метели,
пучины, тьмы веков. Не вдруг
смыкался смерти страстный круг,
и из объятых стен восстаньем
и пламенем, под взвизги пуль
мы вышли, обманув патруль.^[112]
Ты одного тогда хотела
леч на траве. А нынче вот –
опять растит причуды тело,
придуманных полно забот.
И дождь со снегом вперемежку
сей мартовский сучит в окне,
заладил скользких капель спешку
назло победе и весне.
Их суету на память зная,
я вижу, заслонив глаза, –
не только стала жизнь иная,
стал мир иной... была гроза
метафизические грозы
в сравненьи с ней – символ пустой.
Искусство красок, звуков, прозы
наряд теряет нынче свой,
напрасной кажется затеей
надуманных опасных тем.
В картинную ли галерею
вхожу – претит мне нагость тел.
Что обнажал палач над ямой
могилы братской – навсегда
связь сохранит с кровавой драмой.
Нет больше в нагости стыда,
но мстящее напоминанье,
связующее жест, язык.
Возьму ль стихи – иносказанья
мне смысл второй враждебно дик.
Нагроможденьем нарочитым
понятий спутанных – пади!
вновь говорочком ядовитым
взорвется мир того гляди.
Вхожу ли в театральном зале
в журналистический мирок –
легко забыли, снова пали...
но первый легкий сквознячок,
подувший из раскрытой ложи,
и – дуло чувствует висок,
и вей годов проклятых ожил!..

–––––––––––––––––––––––––

Но дома засверлит жужжа

вдоль стекол ручеек падучий –
и переносит снова в тучи
природа влажная дождя.
Он кровь смывал с камней и тепел
от жара стужи огневой
нес покоробившийся пепел
за угоняемой толпой...
кровавый спуск каменоломни,
к расстрелу стадный знойный путь...
твердит он помни, помни, помни
по капле веской наизусть.
Он прав, нельзя еще забвенью
позволить далеко зайти,
нельзя сознанья воплощенью
остановиться на пути.
Жизнь как всегда есть жизнь, поскольку
всегда задача в жизни есть,
поскольку может и в осколке
мир полной радугой процвесть.
Но не в осколочном карате
преломленных мы ждем светил, –
мы человеческих гарантий
за кровь и за позор хотим.
За то, что вечное начало
как тонкой позолоты прах
у новых варваров осталось
на липких от убийств руках.
Прейдут статистик интегралы,
потонут призраки в годах,
в природе времени несытой,
как сделать снова ядовитой
пролившуюся кислоту.
Что несколько злодеев значат,
суду открывших наготу
злодейств! Неравная задача
судить, кого за рвы в костях,^[113]
душ, тел и памяти увечья,
и в мыловаренных котлах
обрубки трупов человечьих!..
следы обугленных людей,
окровавленных рубищ стоги
уничтоженья лагерей
оставили нам полубоги.
Злодейства, тупость, тьма и гром,
и лженаука и лжеправо
прошли над миром. Где был дом,
на камнях колосятся травы.
Не без последствий же душа
опустошенная кипела,
под гнетом гибели дыша,
свободы начинала дело.
И не напрасно же позор
сквозь сито пуль сочился тенью
и если уж глядел с презреньем,
то точно дулами в упор.