Висит гарольдов плащ у двери, где край каюты освещен, скрипит перо, скрежещут реи, гремит о черный люк тритон. Печаль растит из слов строенья, и отплывает лист, и свет плывет свечей в бутылке, пеньем несет в миродвиженье ветр. Кто в этой буре лист поймает, кто буквы эти расплетет! А чайка над кормой летает и кличет, молит пароход. Все громче винт, все чаще трепет левиофановых бортов. Все безнадежней чайки клекот – она не кинет берегов. Так разлучается с сестрою брат названный. О лет! о бег! и стал уже вдали чертою гостеприимный горный брег. Воображательною силой ум силится еще продлить то, что уже... «Дано мне было» он пишет: «мысль преобратить...» «Отдохновенья, откровенья в пути случайный горний дом...» «Я понял древние творенья, что по восторгу узнаем. Гранитные полеты – суша открыла древним мысли скал, и их ваятель равнодушье с бесстрастем вечных сочетал. И что еще я понимаю теперь: преданье камню – страсть, которую в себе я знаю – «Как неподвижные драконов тела у бурных берегов... – плит бурых лики вдоль газонов в коловращеньи городов... и – каменных святых, где в нише трепещут крылья голубей, и – серых стен домов, и – выше, героев, каменных людей... и – низко, ниже улиц, в склепах, в продолговатых тяжких плит, могильных, где в чугунных скрепах их тело вечное лежит «подпорой мысли и сознанья... В философическом бреду по жизни призрачному зданью я, припадая к ним, бреду. И страсть – стать так же неподвижным, себя под ноги положив, дать отдых неприютным ближним, бессмертие дать неживым. «Теперь я понимаю это, теперь, чему имен не знал –: как камень, я хочу стать – светом, а не истлением, земля!»