Мокрых опять вздохнул.
— Такая молоденькая, а приняла участие в этом непозволительном деле. Ваше звание?
— Дочь поселенца, приписанного к Читинскому мещанскому обществу.
— Городская, значит, образованная! Грамотная?
— Читать умею, а пишу плохо.
— Девица али замужняя?
— Девица.
— Еще девушка? — словно с изумлением протянул Мокрых.
Катя покраснела.
— Так вот, Катерина Басова, — строгим тоном сказал урядник, — вы обвиняетесь в том, что вчера в сообществе с другими женщинами учинили избиение китайцев у крыльца казармы, изорвали на них всю одежду и голых, позабыв свою женскую стыдливость, били и оплевывали. Что вы на это скажете?
— Что эти косоглазые хуже баб! Отчего они не защищались? С несколькими женщинами справиться не могли.
— Вы сознаетесь в своей вине? Отлично. Но я должен выяснить отдельные ваши действия. Вы изорвали забойщику И-фун-тану рубаху и били его по голой спине?
— Какого-то китайца схватили за рубаху, это правда, но чем же я виновата, что рубаха у него совсем гнилая, сразу до пояса треснула! Но только я его не била, а ущипнула раз-другой.
— Так и запишем: щипала голое тело. Разве это так приятно или со злобы делали?
— Баловалась, Иван Мироныч!
— Плохое баловство это, до добра не доведет голых китайцев щипать. Вам, женщинам, полагается щипать гусей, курей, утей, а не китайцев! На них ни пера, ни пуха нет.
Катя засмеялась.
— Ничего смешного в этом нет, а очень печально, что молодая девушка (он подчеркнул это слово) позволяет себе такие непристойные действия. Это заставляет сомневаться в ее порядочности.
Катя покраснела, как мак, и на глазах ее показались слезы.
— Еще вы обвиняетесь, Катерина Басова, что, повалив вместе с другими женщинами бурильщика Лун-фу-сяо на землю, вы сорвали с него ватные шаровары и лупили по мягким частям тела, откуда ноги растут. Признаете себя виновной?
— Раза два-три ударила с размаху. Да только у него, желтого дьявола, совсем не мягкие части, я себе руку о них отшибла.
Мокрых подавил улыбку и заметил:
— Видите, какие эти китайцы жалкие и голодные, а вы их еще истязали. Небось, если вас самих по этим же мягким частям ударить, так руку себе не ушибешь — подушки!
Катя уловила игривость тона в последней фразе и немного ободрилась.
— Еще вы обвиняетесь, Катерина Басова...
— Господи, еще! — прервала Катя.
— Прошу не прерывать меня и всуе господа не призывать! Еще вы обвиняетесь в том, что вместе с Постной протащили откатчика Пи-фан-коу по земле, взявшись за его ноги, словно за оглобли, и издеваясь над его беспомощным положением. Было это?
— Виновата, Иван Мироныч, было.
— Совершивши разного рода насилия над беззащитными китайцами, вы теперь чувствуете угрызения совести и готовность искупить свою вину?
«Куда это он клонит?» — подумала Катя.
— Вы молчите? Так как у вас нет смягчающих вину обстоятельств, как у жен уволенных рабочих, то вам придется пострадать всего больше. Я должен посадить вас, к величайшему своему прискорбию, в казачью до приезда горного исправника.
Катя испугалась; сидеть в казачьей на хлебе и воде ей совсем не улыбалось.
— Я могу ведь внести залог, как другие, Иван Мироныч! — сказала она робко.
— С вас я залога не возьму, потому что вы деньгами не поскупитесь и зададите лататы, ищи потом ветра в поле! Что для вас значит какая-нибудь пятерка или десятка, вы ее за одну ночь заработаете!
Катя вспыхнула и попыталась протестовать.
— Мне ваше нескромное поведение отлично известно! — невозмутимо продолжал урядник. — И я мог бы вам назвать всех мужчин на руднике, с которыми вы были в сношениях. Поэтому для вас одна мера пресечения — под арест.
Катя молчала, удрученная.
Мокрых записал еще что-то, потом посыпал песочком свой протокол, ссыпал лишнее на пол, сложил бумагу в синюю обложку, встал, подошел к девушке и сказал ей тихо:
— А если хочешь, чтобы я переменил гнев на милость, Катенька, приходи сегодня вечерком ко мне чай пить! Побеседуем насчет залога.
— Так вот вы как, Иван Мироныч! — возмутилась Катя. — Вы этого только и добиваетесь от меня. Насильно хотите!
— А китайцам ты разве насилия не делала? За это и должна понести наказание. Но я тебя не насилую, можешь посидеть в казачьей.
Открыл дверь и сказал подручному, сидевшему еще на крылечке:
— Никонов, отведи эту женщину под арест, в темную. Это главная зачинщица.
Катя плакала и уже жалела, что была нелюбезна с урядником.
Когда она очутилась в темной, тесной конурке с голой деревянной скамьей вместо кровати и промозглым запахом, она села на скамью и дала волю слезам.
Закончив допрос и набрав двести пятьдесят три рубля залогов, Иван Миронович со вздохом удовлетворения разоблачился и сел со своим подручным ужинать.
На рабочей улице царило уныние. Допрошенные рабочие передавали друг другу свои впечатления, почесывали головы и рады были бы выпутаться из заварившейся каши, тем более что жены, накануне подзадоривавшие мужей, теперь пилили их за погром.