Сочинения. Воспоминания. Письма

Улюлюканье, гогот, свист оглушили Маслова. У собора толпились люди, а на ограде висели рисованные цветными карандашами портреты: Антон Сорокин печальный, Антон Сорокин улыбающийся, Антон Сорокин плачущий. «Жизнь короля сибирских писателей», – кровавыми буквами извещал плакат.

Увидев в кольце любопытных самого Антона Сорокина, поэт стал пробираться к нему. Агент из военного полевого контроля строго спрашивал, для чего Сорокин вывесил свои портреты.

– А почему повсюду портреты какого-то навозника? Я живу здесь двадцать лет и только что полез на забор, а навозник уже все стены запакостил…

– Это кто же навозник?

– Да хотя бы и ты. Навезли вас со всей России – значит, навозники…

Озадаченный агент начал срывать портреты.

– Ну и свобода, ну и равенство! – насмешливо приговаривал Сорокин, и серое, чахоточное лицо его просияло.

– Пошли в управление контроля, там тебе покажут свободу, научат равенству, – сказал агент.

– Оставьте его в покое! – крикнул Маслов. – Привет Антону Сорокину!

Агент знал, что Маслов из ближайшего окружения адмирала, и, козырнув поэту, отошел. Толпа распалась.

– Ты куда? – спросил Сорокин.

– В «Летучую мышь» пойдем?

– Что станем делать?

– Пить вино, читать стихи.

Кабачок омской богемы находился в полуподвале, на редкость мрачном и скучном, и все же его любили поэты, певички, артисты. В «Летучую мышь» заглядывали дамы великосветского общества, офицеры, банкиры, филеры, здесь гуляли чехи, англичане, французы, японцы. Тайно торговали кокаином, опиумом, золотой валютой, женским телом.

Маслов и Сорокин заняли столик у маленькой сцены. Освещаемые колеблющимся дымным светом свечей, они пили скверное вино, спорили о поэзии, осыпали друг друга колкостями и, как никто здесь, нуждались друг в друге.

– У тебя не хватает раскованной дерзости, ты чересчур уважаешь авторитеты, – издевался Антон Сорокин. – Твой талант направлен к одной цели – как бы не обсказаться смелым словечком. Ты всегда будешь второстепенным поэтом третьего ряда.

– А тебе хочется жить в состоянии дикой свободы? Вот у тебя избыток бесцеремонности и демагогии, это ставит твою поэзию на уровень злобы дня, – возражал Маслов.

– То-то что злобы дня! Стихи должны бить, как в морду подкова. За дешевую демагогию верховный загоняет в каталажку, на каждое честное слово надевает намордник. – Сорокин сдвинул на кончик облупленного носа очки, и глаза – черные, матового блеска, дьявольской глубины – скользнули по Маслову. – В Колчаковии ложь стала необходимостью, правда опаснее революции, не потому ли вы устраиваете спектакли с виселицами на всех площадях Сибири?

– Политика не тема для поэтических бесед, – миролюбиво возразил Маслов. – И нельзя не верить в авторитеты.

– Самые передовые идеи стареют, самые великие авторитеты умирают. «Все подвергай сомнению», – советовал Маркс. Я следую его совету.

– Ты сказал о наморднике на честное слово, Антон. Ну что же, цензура оберегает нас самих от себя, только и всего. А ты – намордник.

– Развитие мысли за всю историю человечества в глазах цензоров выглядело как ересь, – усмехнулся Антон Сорокин. – Только такие поэты, как ты, не боятся цензуры. Чего бояться блеска там, где ничего не блещет.

В кабачке пошумливали опьяневшие прапорщики, взвизгивали дамы, начинали затейливые споры чехи. На дощатой сцене вспыхнул огонь, появились и сели у костра четыре одетых в отрепья человека. Это был знаменитый в Сибири ансамбль «Бродяги». Четыре баса грянули: «Бродяга к Байкалу подходит, о родине что-то поет», – и кабачок словно продуло ветром.

Антон Сорокин не сводил взгляда с темных, как бы высеченных из мрака певцов.

Каторжная песня была для него родной и нетленной и вызывала тоскливую любовь к Сибири.

Маслов, прикрыв веки, тоже слушал песню. Кабак словно наполнился светлым туманом, кедры и сосны, и вершины хребтов, и байкальские воды возникали из него, как из сна. На какие-то мгновения Маслов унесся в будущее, неясное, как туман.

Из этого тумана проступали только выразительные глаза Антона Сорокина да его сухой страдальческий рот.

– У поэтов есть общий язык с природой, но мы не понимаем друг друга. Нас разъединяет политика, отталкивают идеи, – грустно сказал Антон Сорокин.

– Не хочу я спорить, потому что ты все переводишь в плоскость политики. Меня же интересует одна литература. Она, словно Тихий океан с его бесчисленными островами, неоглядна. Мой остров – лирическая поэзия.

– Тогда читай стихи.

Маслов отбросил со лба желтые волосы, в глазах, сизых и узких, зажглось отражение свечи.