Сочинения. Воспоминания. Письма

– Пить за здоровье русского народа, когда он вымирает от войны, голода, произвола? Это уже цинизм, ротмистр!

Долгушин укоризненно посмотрел в узкое синеватое лицо поэта.

– Не фрондируй, Георгий. Болтай что угодно, но не касайся политики.

– Адмирал недавно сказал, что у него два ремесла – любовь и война. Я не могу назвать любовь ремеслом, в этом слове все же благословенный смысл.

– Ты преувеличиваешь потому, что поэт. Любовь и гений убиты войной. Впрочем, о гении я сказал для красного словца – в России больше их нет.

– Неправда! В Омске живет Антон Сорокин. Счетовод и поэт. Он полугений-полубезумец, но встречи с ним полируют кровь. Его знает и адмирал. Как-то он заглянул в кабаре «Летучая мышь», я познакомил его с Сорокиным. Адмирал предложил ему стакан красного вина. «Ваше превосходительство, я не пью человеческой крови», – сказал Сорокин.

– Это всерьез или в шутку?

– Совершенно серьезно. Кстати, в пику колчаковскому правительству Антон Сорокин отпечатал и пустил в оборот собственные деньги. На них обозначил «Денежные знаки обеспечены полным собранием сочинений А. Сорокина. Подделыватели знаков караются сумасшедшим домом, не принимающие их – принудительным чтением рассказов А. Сорокина».

– Остроумно, хотя и небезопасно, – рассмеялся Долгушин. – А что же охранка? Не потревожила вашего безумца?

– Сорокина вызвали в управление полевого контроля. «Если бы я напечатал деньги от имени колчаковского правительства, я был бы фальшивомонетчиком. Но я – король местных писателей, Сибирь меня знает и охотно берет мои деньги», – ответил Сорокин.

– Верховный может запросто расстрелять его за политические скандалы.

– Бесспорно, может, но пока воздерживается. Колчаку доставляет удовольствие иметь полубезумца, говорящего злую правду. Такие юродивые придают особый блеск диктатуре…

За банкетным столом все темпераментнее звучали тосты.

– Под святым знаменем Георгия Победоносца, под водительством верховного главнокомандующего его превосходительства Александра Васильевича Колчака наши земские рати и православные наши дружины очистят Русь от слуг дьяволовых, – говорил генерал Дитерихс.

– Не могу слушать высокопоставленных рамоликов. Пойдем в «Летучую мышь», – предложил Маслов.

– Никак нельзя. А вдруг понадоблюсь адмиралу…

2

Маслов брел по улице, и перед ним непрестанно двигалось женское лицо, осыпанное солнечными пятнами. Маслов любовался милыми чертами, и отпадало все существующее вокруг, оставалось только одно лицо женщины, которую он любил.

Был уже вечер, когда он решительно зашагал в кабачок, но около банка его привлекли крики и ругань: какой-то ферт избивал тростью мастерового.

– Вчера торжествовала красная скотина! Сегодня мое время торжествовать, – приговаривал ферт.

Маслов вырвал из его рук трость, ферт ударился в бегство. Исчез и мастеровой. Маслов остановился перед колоннадой банка. За этими стенами находился золотой запас Русской империи. Здесь были спрятаны уникальные коллекции Ивана Грозного, Екатерины Второй, немецких герцогов, французских королей.

Маслов был почему-то уверен, что легендарный алмаз «Шах» тоже хранится здесь. История этого алмаза была написана человеческой кровью. Он переходил из рук воров в руки перекупщиков, над ним тряслись индийские раджи. Сто лет алмаз украшал коллекцию персидского шаха. Но вот фанатики убили в Тегеране русского посла Александра Грибоедова, и, желая задобрить рассерженного царя, персидский шах подарил ему свой алмаз.

«Из всего золотого запаса хотел бы я иметь один этот алмаз, – думал Маслов. – Омытый грибоедовской кровью, он стал бы талисманом моей поэзии. Мне нужна всего лишь одна капелька крови гения, чтобы писать вдохновенно. Неужели я не создам ничего выдающегося – ни поэмы, ни вечной стихотворной строки? Чего-то мне не хватает, а чего – не пойму…»

Он постоянно сомневался в себе, часто уничтожал свои стихи, а потом ходил с темным беспокойством. «А ведь прав Долгушин, что в России больше не рождаются гении. Племя литературных гигантов вымерло, Россия опустошена преступлениями, прохвост и шпион стали ее героями. Пролетарий борется с буржуем за перераспределение прав и богатств, им нет дела до взлетов творческого духа, до поэзии, до истории». Маслов остановился, пораженный неожиданной мыслью. «Для чего же надо сохранять на бумажном листке движение истории? Она подделывается тогда, когда делается, и сам я тоже фальшивомонетчик истории. Куда же идти? Да, ведь я иду в кабак!»

Он пошел к городской площади, на которой вздымал в вечернее небо свои синие купола казачий собор. Закат, стекая с куполов, окрашивал стены в синее пламя. Маслов вспомнил, что в прошлом году атаман Анненков похитил из этого собора знамя Ермака.

«Стервец! Украл русскую реликвию и с ней воюет против русских».

А он, прапорщик Маслов, русский дворянин, поэт, против кого сражается он? Против своего народа?