Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

В Одессе был обычай: школьники перед экзаменами собирались на Приморском бульваре около памятника Дюку де Ришелье и обменивались слухами о том, какие будут темы сочинений на завтрашний экзамен. Дюк де Ришелье – благодетель Одессы и очень был популярен во всех одесских мероприятиях.

Наш журнал в пяти или семи экземплярах был пущен по рукам, и о боже! Что началось! Через четыре – пять дней журнал достиг недремлющего ока наших учителей и других окружающих. Описать невозможно, как наш нецензурированный, неразрешенный журнал смог проявить все! Заговор и тому подобное! Нас вызвали на комсомольское собрание. Марик был уже комсомольцем, а я по причине своих проказ был только кандидатом в члены ВЛКСМ. Причем настолько они нас обвиняли, что вспоминать об этом смешно и грустно. Достаточно сказать, что все обвинения сводились к обвинению в троцкизме. Причем здесь троцкизм?!

Дела врачей еще нет, а дух космополитизма есть. И все были безумно запуганы. Вдруг неподцензурные какие-то мальчишки взяли и выпустили журнал! Когда собралось комсомольское собрание разбирать наши стихи, то они не знали, что нам приписать! Тогда и возник троцкизм. Почему троцкизм? Я должен сказать, что и теперь я не знаю, что такое троцкизм, а тогда, в чем заключается теория Троцкого, мы не имели ни малейшего представления.

Но шухера было много, шума было ужасно много. После чего все это пошло в райком комсомола, и там нашелся один разумный человек, который сказал, что вы подняли шухер, какие-то ребятишки баловались, ну и бог с ними.

Марик и Борис отделались выговорами по комсомольской линии, а мне даже некуда было выговор выносить. Что касается меня, то за месяц-полтора до этого инцидента, я стал всего лишь кандидатом в члены ВЛКСМ, так как стрелял из рогатки в окно директора школы, промахнулся и разбил стекло, мне уже дали выговор. Так я никогда не стал комсомольцем, и слава богу!

Марика родители забрали в Кишинев, где он доучивался в девятом и десятом классе. Борька ушел в другую школу, а я остался один терпеть еще целый год. Когда после девятого класса я написал Марику, что ухожу в другую школу, Марик написал мне такие стихи:

Я из письма Бориса знаю,
что ты к ним в школу перейдешь.
Я твой поступок одобряю,
все ж тех скотов там не найдешь,
что в нашей школе обитают…

Ну а дальше что? Я всегда очень любил Ткачёва за его непередаваемое остроумие, за ясный, глубокий ум. Марик очень любил серьезную музыку, он первый уговорил меня пойти в одесский оперный театр.