Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

– Лучше всего сегодня, сейчас. Сократится расход энергии на установку моего экстремального поля, за счет чего увеличится лимит времени на слушание дела. Мало ли что может понадобиться?

– Н-ну а место?

– Любое! Экстемпоральный тоннель будет выведен в указанный вами пункт, лишь бы координаты его совпали с одним из пространственно-временных узлов нашей сети связи.

Прошу, не стесняйтесь. Гавайские острова? Ницца? Монте-Карло?

– А н-нельзя прям-мо тут… у м-меня?

– Извольте. Дома, как у вас говорят, и стены помогают. Наша беседа транслируется в Центр. Минутку, сейчас там рассчитывают темпоральные совмещения… Итак, дело слушается завтра.

– Как! – воскликнул Мещернзанцев. – Завтра?!

– Успокойтесь. Событийный коэффициент времени вам увеличат: все, что наметили, пожелали, успеет случиться.

– Завтра, – прошептал Мещернзанцев.

– Полно, – сказал Теобор Тракеан. – Выберите уж заодно и защитника.

Сосредоточившись, Юрий Кузьмич вдруг ощутил в себе неведомую прежде силу: люди, события, отдельные факты и обширные тексты всплывали в памяти с пугающей четкостью, соединялись, выстраивались, расходились – послушные малейшему его желанию. Он восхищался и горевал. Да, горевал оттого, что в лучшие годы свои не обладал такой победительной умственной силой: сколько бы написал и как написал бы! Но, удручаясь, успевал с ледяным спокойствием вглядываться в рожденные памятью фантомы, и они, словно в наведенном искусной рукою фокусе, становились резче, ярче. Он видел теперь насквозь своих собратьев по перу, дружественных мыслителей, случайных знакомых. И сокрушался, отчего прозрение пришло так поздно! Наконец, махнув рукой, назвал человека, чаще других являвшегося его умственному взору:

– Протуберанский!

* * *

Назавтра Мещерзанцев проснулся в прекраснейшем настроении. Каждая клетка тела вскипала бодростью. Кофе он выпил, лишь отдавая дань традиции. Нет, не обманул судебный исполнитель – все дела, отмеченные в «поминальнике» вчерашним и сегодняшним числом, совершились чуть ли не сами собой ко вчерашнему вечеру. Даже гонорар – он ждал его через месяц – перевели вчера. Это и есть полный ажур!

Позвонил Протуберанский и сказал:

– Я в курсе, буду заранее.

Юрий Кузьмич вознамерился было перелистать свои творения, кое-что освежить, подытожить. Достал их из застекленного шкафа. Оказалось, он помнит каждое наизусть.

Его обуяла смутная тревога: они больше не казались ему прямыми шедеврами.

Он закрыл глаза и вдруг увидел воочию Вечный Депозитарий. Светлые залы возносились до семисотого этажа; всюду серебристые полки, забранные ячеистыми сотами, в каждом гнезде сверкающий кристалл с записями шедевров. К некоторым полкам приникли считывающие устройства – где-то в иных галактиках читали мчащуюся по лучу запись. Мелькнула мысль: «Нет, не стать моим книгам ясным алмазом!» И противления почему-то не вызвала. Вчера, прощаясь с Теобором Тракеаном, он спросил, нельзя ли с ходу, не вникая, увидеть хоть один шедевр русского писателя, представленного в Депозитории? Тот поднял руку, взял из воздуха сканер и, поиграв кнопками, зажег на экране строки:

Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…

«Не может быть! – снова горько вскричал про себя Мещерзанцев. – Не может быть».

…А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
– То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!

Обновленная память мещерзанцевская тотчас услужливо назвала имя, отчество, фамилию – Гаврила Романович Державин, ни разу не востребованные у нее, у памяти, после школы: уж больно старомодными, скучными – до зевоты – казались его стихи. Вспомнилась зачем-то сама школа на берегу величавой сибирской реки, за которой по осени золотыми, багряными факелами полыхали березы с осинами в темной зелени пихт, сосен, елей не замученной еще людьми тайги. Потом – и висевшая в классе на стене у окна засиженная мухами репродукция знаменитой картины: перед Державиным читает свою оду тоненький как тростинка отрок с вознесенною ввысь рукою… Ох, как не любил кучерявого этого отрока (особенно в последующей взрослой его ипостаси) профессор Велемудрин! Каких только пакостей не привнес тот, по убеждению профессора, в российскую поэзию: и генетическую память – эфиопскую или того хуже; и пустые философствованья западного толка – с богохульствами, подрывом устоев; мерзопакостную эротику французскую; слог, чуждый исконному ладу великого языка россов.