Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

Внемля вполслуха пояснениям Теобора: мол, знаменитые эти вирши, начертанные золотом на фасаде Депозитория, есть доказательство торжества творческого разума над временем и судьбой – пускай вопреки авторской мысли, Юрий Кузьмич отчего-то терзался вопросом: за что же, за что Гаврила Романович, удостоенный сияющего кристалла, так возлюбил кучерявого? Но подсознание шептало: «Прав, прав певец Фелицы! И кудрявый арап тоже там, в Депозитории, куда и близко не подпустят профессора Велемудрина»… Дослушав свое подсознание, Мещерзанцев вознамерился было узнать у судебного исполнителя: кто из ребят из стальной обоймы закристаллизован? Не может же быть…

Взорвался неистовой трелью дверной звонок. Прибыл Протуберанский. Он трижды впился в хозяйские уста и, хохоча заранее, изложил новейший сексуальный анекдот о пирожках и ватрушке. Посмеялись, перебросились новостями: морозов вроде нечего ждать и к Новому году, так все и будет киснуть; бумага из Союза насчет прибавления гонораров в Совмине застряла – похоже – навсегда; от драматурга Подвенечного опять жена к народному артисту ушла, он, говорят, грозится новый театр спалить… Подступавшее судоговорение упоминалось лишь по касательной: закон-де и через тысячу лет будет как дышло; слава, пусть даже вечная, не светит и не греет… Побиск Протуберанский, чуть было не закончивший в свое время истфак, даже воскликнул:

– Sic transit gloria mundi!

Но за всем этим чувстовалось – жажда бессмертия занозой сидит в литераторских мозгах. И не в силах извлечь ее корифеи постановили отобедать. Кто их осудит? Обед и сам по себе расчудесное дело, а тут ведь сил поднабраться надо, воспарить духом. Шутка ли, космический трибунал!

Распахнули холодильник. Ульяна Порфирьевна, супружница мещерзанцевская, отбывая с внучкой на дачу, набила его снедью – здесь тебе и разносолы, и серьезные блюда, и фрукты румяные. Юрий Кузьмич, со вчерашнего дня настроившись на возвышенное, тотчас поклялся в душе любить до гробовой доски одну лишь жену Ульяшу и завтра же поутру отречься от молоденькой (слаб человек) и прыткой любовницы Антуанетты – Таньки из Дома кино.

Закуски сразу метнули на стол. И пестревшие на клеенчатой скатерти овощи и плоды, причудливо слитые с античными масками (трофей, привезенный Ульяшей из Рима), стушевались, поблекли рядом с живой плотью фиолетово-юных томатов, пупырившейся зеленью огурчиков, янтарем лука, угольной чернотой «кавьяра». Протуберанский уже и уста отверз – прочесть по памяти из державинского «Вельможи»:

На то ль тебе пространный свет,
Простерши раболепны длани,
На прихотливый твой обед
Вкуснейших яств приносит дани…

Но, опомнившись, промолчал. И то – зажигавшему газ под кастрюлей и сковородками Мещерзанцеву ох как далеко до ясновельможного царедворца (всего-навсего член двух правлений, пяти редколлегий, трех советов), да и яства ему поставляет вовсе не целый свет, а один-разъединственный магазин, куда сам Побиск тоже вхож.

Зато он углядел в морозильнике бутылку «Столичной» и предложил спрыснуть успех предстоящего дела. Хозяин, сославшись на древние суеверия, торжествовать неодержанную победу отказался. Хотя, по правде, не поверия удержали его, скорее – боязнь растерять во хмелю кипенье ума, вдохновение, окрыленность. Воспламенившийся стихотворец решил пить один и за благопожеланиями (нет-нет, о трибунале ни слова!) и переменою блюд выкушал водку до дна.

Корифеи убрали грязную посуду, и Мещерзанцев, предложив «подессерствовать», воздвиг посреди стола расписанное синими рыбами фаянсовое блюдо (трофей, доставленный Ульяшей из Нидерландов) с огромной золотистой дыней, обложенной пепельно-ржавым сушеным инжиром, оранжевою хурмой, фиолетовыми виноградными гроздьями (все было куплено на Центральном рынке). Рядышком встали замысловатые серебряные ковши с финскими конфетами и печеньем, а у самого края столешницы – позолоченные тонкие лилии фарфоровых чашек японской работы. Писатели выпили по чашечке кофе и отщипнули по виноградинке, ибо всей этой роскоши Юрий Кузьмич назначил другое употребление. Он мечтал пригласить на кофе членов вселенского трибунала. Были, конечно, сомнения. По первому «космическому» периоду его творчества он знал, на разных планетах питание неодинаково, всюду – свое меню. И земным космонавтам – а он беспрерывно засылал их в другие миры – ни разу не удалось напрямую выпить и закусить с аборигенами. Но сегодня он лелеял надежду на пищевой контакт. Даже коньяк поставил на перекрывшую клеенку парчевую скатерть в окружении низких сферических рюмок венецианского стекла – именно из них истинные знатоки пьют благородный напиток.

После кофе прилегли отдохнуть – Мещерзанцев на софе, Протуберанский на диване. Разговаривали мало: с приближением урочного часа одолевала тревога и робость.