Софийские рассказы

Устал я так, что не было сил взломать дверь запертой душевой. Притащился в комнату и моментально лег. В этом широком помещении с двумя окошками спали двое наших и парень из кислородного цеха. Все мы были временные, бесквартирные. С парнем я еще не познакомился, но знал, что он был исключен из комсомола за модные танцы. Я не понимал, почему его поселили с нами. Может быть, он хотел переквалифицироваться? Пожалуйста, мы не возражали. Впрочем, я не нуждался в помощниках да и к танцам никакого отношения не имел. Никогда в своей жизни я не танцевал, даже когда моя жена увлекалась балетным искусством (было и такое!).

Кровати наши стояли одна против другой. Моя — за дверью, в самом неудобном месте, так как другие меня опередили. Но мне было все равно. В конце концов, я здесь только ночевал. Было бы где приклонить голову.

Я сбросил верхнюю одежду и быстро нырнул под одеяло. Пахло дореволюционной гостиницей с ее вечными, неистребимыми клопами. Утонув в кошмаре огромного сундука, называемого ведомственной гостиницей, я моментально захрапел.

Проспал я до восьми утра. Когда открыл глаза, все в комнате уже были на ногах. Парень из кислородного, стоя лицом к моей кровати, причесывал перед осколком зеркала свой чуб. Был он высоким, тонким, с прыщавым лицом и удивительно синими глазами, которые казались такими неподходящими к нашей шоферской обстановке. Русый чуб его был намочен, и расческа отчаянно путалась в нем. Парень был в клетчатой рубахе с открытым воротом, в ковбойских штанах со множеством похожих на кнопки заклепок.

Я сбросил одеяло и быстро вскочил. Мне хотелось показать парню, что и я еще не стар. Тот не обратил на меня никакого внимания. Он причесался, затем продул расческу, еще раз посмотрелся в осколок зеркала и тут же вышел. Мы остались втроем. Двое других товарищей тоже приподнялись на своих кроватях, спросили меня, который час, и, встав, зашлепали босиком по дощатому полу. Мы все трое были в длинных кальсонах и выглядели немного нелепо. Первым пошел умываться я. Умывальная у нас была общей, расположенной по соседству с туалетом, их разделяла только одна дверь, постоянно распахнутая. Рядом с ней находилась душевая, но она была закрыта. Говорили, что ее должны открыть в субботу. В этот день полагалось мыть голову и стричь ногти. На двери кто-то вывел надпись: «Женщины протестуют». Я не знал, против чего, но полагал, что директор прислушается к их протестам. В конце концов, мы-то могли раздеться до пояса и обмыться холодной водой в общей умывальной. А они? Что будут делать они, женщины, когда душевая закрыта?

Я начал мыться. Посмотрел в стекло открытого окошка и увидел, что оброс. Тут же бросился в комнату и схватил свою безопасную бритву. Один из коллег, сидя на постели, заполнял у себя на коленях путевой лист. Он посмотрел на меня вопросительно. Потом потер ладонью свой щетинистый подбородок, продолжая смотреть на меня. Я сказал, что денек он еще может подождать, и он снова склонился над своим путевым листом.

Я снова отправился в умывальную. Намылил лицо и поднялся на цыпочки, так как зеркало висело слишком высоко. В умывальной были два крана, но один наглухо заварен, вероятно, для экономии теплой воды, которая должна была подаваться в душевую. С тех пор как я здесь поселился, каждый день происходили какие-нибудь изменения. Я не удивился бы, если бы заварили и другой кран.

Я продолжал намыливаться. Щетина моя сопротивлялась, однако нужно было спешить. Разглядывая свое лицо, я подумал: «Никогда не предполагал, что я такой некрасивый». Не хотелось верить зеркалу. Нос у меня был горбатый, расширенный в основании наподобие гусиного клюва, только что не оранжевый, а смуглый, с мелкими, едва заметными волосками на конце. Мои черные брови торчали как стружки и сходились одна с другой в форме скобы. Лоб был высокий, и это в какой-то степени меня успокаивало. Чрезмерно широкий рот, с плотно сжатыми тонкими тубами, по словам моей бывшей жены, показывал, что человек я плохой. Когда я смеялся (а это бывало редко), сразу открывались мои почерневшие мелкие зубы, которые я давно уже не лечил, считая, что лечить зубы значит напрасно тратить время: комнаты ожидания, иллюстрированные журналы, старые газеты и вечно вяжущие женщины…

Протащив бритву по намыленной щеке, я искривил рот и опять провел бритвой по щеке. Затем вытянул шею, чтобы не потерять из поля зрения свою отражающуюся в зеркале намыленную физиономию. И все это — на цыпочках.