Софийские рассказы

— И оказалось, что не можешь! — возразила она. — Это могла сделать только я сама!

— Не только ты!.. Не забывай и обо мне, и о тех, кто дал тебе работу… Да и о том, кого ты била книгой.

— Возможно, ты и прав, — сказала она, соглашаясь.

Я посмотрел на нее вопросительно, а она пояснила:

— Действительно, люди мне очень помогли. Я не могу пожаловаться. Все до единого проявили ко мне сочувствие и понимание. Было время, когда таких, как я, ставили к позорному столбу… Сейчас же для меня нашлось место в Доме матери и ребенка. Там я спокойно родила. За мной даже прислали машину, когда меня выписывали… И никаких обид, никаких шуточек… Может, я и не заслужила такого внимания…

— Я никогда не сомневался в наших людях! Вначале многие действительно были настроены против тебя, но потом поняли, что тебе надо помочь. Видишь, у нас прекрасные люди!

— Да, они оказались добрее и лучше, чем я о них думала… Не знаю, как и благодарить… Я чувствую себя виноватой перед ними и обязанной им…

— Кто придумал имя ребенку? — спросил я, чтобы перевести разговор.

— Тебе не нравится? Я его сама придумала! Очень красивое имя! Всем оно нравится!

— Правильно.

— Что значит «правильно»? Не люблю этого слова. Оно напоминает мне 1951 год! Сейчас как-то лучше идут дела и без этого «правильно». Даже дети рождаются легче.

— Ты ее зарегистрировала?

— Конечно. Свидетельств о рождении в нашем городе хватит для всех. Ведь мы должны стать десятимиллионным народом!

Она засмеялась, и я понял, что для нее не все прошло бесследно, что ветер еще не разогнал туман, загнездившийся в ее сердце. Чрезмерная радость и чрезмерные восторги ее шли не от хорошего. Нервное потрясение и боязнь людей у Виолеты еще не прошли. Лицо ее, особенно около глаз, было покрыто сеточкой морщин. Радость, как бы она ни была мала, дается нелегко. По крайней мере так мне казалось, когда я видел, как гаснет улыбка Виолеты на ее накрашенных губах, окруженных морщинками. Она постарела, несмотря на ее старания выглядеть молодой и жизнерадостной.

Говорили мы долго. Она простила мне мои прегрешения и посоветовала не заниматься больше защитой без ее согласия. Я ей пообещал это. Потом встал и проводил Виолету до калитки.

— И все же, — сказал я ей на прощание, — мы должны помогать друг другу…

Она мне ничего не ответила.

Я вернулся к себе в палату и долго думал о ней и о ребенке. Медсестра сделала мне выговор, что я слишком долго разговаривал на улице. Заставила меня лечь в кровать до обеда и принесла термометр. Ей показалось, что у меня поднялась температура. И она оказалась права. Я сам себе удивился. Надо же, какой я чувствительный! Всю жизнь меня обвиняли в грубости и черствости. И вот сейчас я нагнал себе температуру в результате обыкновенного разговора. Почему?

Пытаясь разобраться во всем, я и не заметил, как запутался окончательно. Решил не делиться ни с кем своими мыслями, пока полностью не окрепну и не встану на ноги.

Прошло какое-то время, и я снова оказался в ведомственной гостинице. Вы, возможно, помните винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж. Знаете, наверное, и о подвале, откуда несло брынзой, так как там всегда стояли две бочки, которые торговая организация использовала в качестве тары. Гостиницу отремонтировали. И следа не осталось от ржавых ведер. Не было больше наглухо запертых дверей душа. Сейчас все было по-другому.

И я стал теперь каким-то другим. Радость поселилась в моем сердце. У меня не было больше оснований видеть мир в черном свете. Даже когда я прощался с Лачкой, потому что не мог больше жить в его опостылевшем мне доме, я сохранил веру в эту радость. Она создана для нас, и мы должны ее заботливо пестовать, как бы трудно нам ни было. Может быть, такое настроение жило во мне, потому что я все еще надеялся встретить Виолету и предложить ей стать отцом ее ребенка. Девочка должна иметь отца. Без отца ей нельзя.

Прежде всего я посоветовался с Векиловым. Он немедленно одобрил мое решение:

— Твои намерения гуманны, достойны людей будущего общества.

Потом я поинтересовался, что об этом думал и бай Драго, седины которого я всегда уважал.

— Я давно думал об этом, но не посмел тебе предложить, — сказал он мне. — И Злата того же мнения по этому вопросу…

После этого я встретился с Иванчевым. Он поднял обе руки в знак одобрения и пригласил меня выпить по такому случаю. Я не стал ему отказывать. Он по-доброму отнесся ко мне, и разговор у нас состоялся сердечный.

Спросил я совета и у мужа Герганы — Иванчо Бояджиева. Он просто удивился, как же я до сих пор не сделал этого.

— Надо действовать напрямую, — сказал он, — а не закулисно. Ведь ребенок-то твой, что тут думать.

Я сконфузился. Хотел ему объяснить, что ребенок не мой, а потом передумал. Не все ли ему равно? Ведь он-то ни в чем меня не обвиняет.

Оставалась еще Гергана. Я долго колебался, идти к ней или не идти. В конце концов так и не решился.

Мне надо было сделать последний, решительный шаг, как это делают добрые герои в хороших романах. И я сделал его.