Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше

Эта петиция также была подписана и Г. М. Потребовалось дождаться 2013 года, чтобы признать, что именно он был инициатором ее написания (и редактором) и получил в то время ничтожно мало отказов от тех, кому было предложено подписаться (среди них были такие известные деятели, как Маргерит Дюрас, Элен Сиксу и… Мишель Фуко, который, к слову, всегда был далеко не последним человеком в деле осуждения любых форм уголовного преследования). В том же году в Le Monde опубликовали еще одно обращение под названием «Призыв к пересмотру Уголовного кодекса касательно взаимоотношений между несовершеннолетними и взрослыми людьми», собравшее еще больше подписей (к предыдущим именам присоединились Франсуаза Дольто, Луи Альтюссер, Жак Деррида; в общей сложности под этим открытым письмом поставили свои подписи восемьдесят человек, являвшихся самыми выдающимися мыслителями того времени). В 1979 году, на этот раз в газете Libération, вышла петиция в поддержку некого Жерара Р., обвиняемого в сожительстве с девочками от шести до двенадцати лет, также подписанная видными деятелями литературного мира.

Тринадцать лет спустя все периодические издания, согласившиеся опубликовать эти более чем спорные воззвания, одно за другим признали свою неправоту. Средства массовой информации – это не более чем отражение своего времени, оправдывались они.

Почему же те интеллектуалы левого толка так рьяно отстаивали принципы, которые сегодня кажутся столь чудовищными? В особенности смягчение Уголовного кодекса в части сексуальных взаимоотношений взрослых и несовершеннолетних, а также упразднение возраста согласия?

Дело в том, что во имя идеалов свободы нравов и сексуальной революции в семидесятые годы было принято отстаивать возможность каждого свободно распоряжаться своим телом. Поэтому пресечение подростковой сексуальности воспринималось как социальное угнетение, а ограничение возможности половых отношений только между лицами одной возрастной группы – как одна из форм сегрегации. Бороться против сковывания желаний, против любых видов преследования – вот основной лейтмотив того времени, в котором никто не мог усомниться, кроме ханжей и некоторых реакционно настроенных судов.

Заблуждение, слепота, за которые почти все, подписавшие эти обращения, впоследствии принесут свои извинения.

Среда, в которой я росла в восьмидесятые годы, по-прежнему несла на себе отпечаток подобного мировоззрения. Мама рассказала мне, что, когда она была подростком, тело и его желания все еще были запретной темой и родители никогда не говорили с ней о сексуальности. Ей было всего восемнадцать лет в 1968 году, когда она была вынуждена освободиться от гнета чересчур жесткого воспитания, а затем и несносного мужа, за которого вышла замуж слишком рано. Как героини фильмов Годара или Соте, теперь она больше всего на свете стремилась жить своей жизнью. «Запрещается запрещать»[4] – этот лозунг, несомненно, был ее главной мантрой. Избежать влияния веяний своего времени не так просто.

В сложившихся обстоятельствах моей матери в итоге пришлось свыкнуться с присутствием Г. в нашей жизни. Дать нам свое благословение было полным безумием. Думаю, в глубине души она это знала. Знала ли она, что рискует однажды получить жестокий упрек в этом в первую очередь от своей дочери? Неужели я была настолько упряма, что она не смогла противостоять мне? Как бы то ни было, ее вмешательство в ситуацию ограничилось заключением соглашения с Г. Он должен был поклясться, что никогда не заставит меня страдать. Он сам рассказал мне об этом однажды. Воображаю себе эту картину: глаза в глаза, торжественно. Скажите: «Клянусь!»

Порой она приглашала его на ужин в нашу маленькую квартирку под чердаком. Усевшись втроем за столом вокруг бараньей ноги с зеленой фасолью, мы походили на милую семейку: папа и мама наконец вместе, а посередине сияющая я – святая троица снова в сборе.

Какой бы чудовищной, какой бы противоестественной ни казалась эта идея, но, возможно, на бессознательном уровне она тоже воспринимала Г. как идеальную замену моему отцу, присутствие которого не могла мне обеспечить.

И потом, эта экстравагантная ситуация не так уж сильно ей не нравилась. Она даже в какой-то степени приносила выгоду. В окружавшей нас богемной среде артистов и интеллектуалов отступления от моральных устоев воспринимались с терпимостью, даже с некоторым восхищением. А Г. являлся известным писателем, и это в конечном счете было довольно лестно.

В какой-нибудь другой среде, где люди искусства не вызывали такого же восхищения, ситуация, несомненно, развивалась бы совершенно иначе. Подобный господин оказался бы под угрозой тюремного заключения. А девочку направили бы к психологу, вероятно, воскресили бы вытесненное воспоминание о щелчке резинки по смуглому бедру и интерьере в восточном стиле, и проблема была бы решена. Конец истории.

– Твои бабушка и дедушка не должны никогда узнать об этом, моя дорогая. Они не поймут, – как-то раз вскользь бросила мне мать, как бы невзначай.

* * *