Союз еврейских полисменов

Пентхаус гостиницы «Блэкпул» не представляет собой ничего особенного. Двухкомнатный номер. В передней комнате раскладной диван, стойка с умывальником, маленький холодильник, кресло и семеро скверно постриженных молодых людей в темных костюмах. Диван собран, но можно унюхать, что юноши на нем и спят, может, и вся семерка. Отделанный кантом угол простыни торчит из прорехи между подушками дивана, словно край рубашки, прихваченный ширинкой.

Молодые люди смотрят очень большой телевизор, включенный на новостной канал спутникового телевидения. На экране премьер Маньчжурии трясет руки пяти маньчжурским астронавтам. Коробка, в которой привезли телевизор, стоит на полу рядом со своим недавним содержимым. Бутылочки витаминных напитков и кульки с подсолнечными семечками разбросаны на журнальном столике среди кучек шелухи. Ландсман замечает три автоматических пистолета, два за поясом, один в носке. Может быть, рукоятка четвертого на чьем-то бедре. Никто не рад приходу детективов. Более того, юноши выглядят угрюмыми, взвинченными. Одержимыми желанием оказаться где угодно, только не здесь.

— Покажите нам ордер.

Это Голд, заостренная мексиканская тюремная заточка из Перил-Стрейта. Он слезает с дивана и направляется к ним. Когда он узнает Ландсмана, одна из его бровей достигает высшей точки.

— Госпожа, этот не имеет никакого права здесь быть. Выгоните его.

— Это Голд, — говорит Ландсман.

— А, ну да. Голд, оцените ситуацию. Тут вас один, два, три, семь. И нас двое.

— И меня здесь нет, — говорит Ландсман. — Я тебе привиделся.

— Я пришла побеседовать с Альтером Литваком, и мне не нужен кусок бумаги для этого, лапушка. Даже если я захочу его арестовать, то всегда могу получить ордер позднее. — Она одаряет его победоносной улыбкой, слегка утратившей товарный вид. — Честно.

Голд сомневается. Он начинает советоваться с товарищами, что они думают и как им поступить, но какой-то аспект этого процесса, а может, и жизни вообще поражает его своей тщетностью. Он идет к двери спальни и стучит. По ту сторону двери дырявая волынка издает предсмертный хрип всеми своими трубками.

Комната имеет такой же спартанский вид и так же опрятна, как хижина Герца Шемеца, довершает убранство шахматная доска. Ни телевизора. Ни радио. Просто стул, да книжная полка, да раскладушка в углу. Стальная штора, достигающая пола, бренчит под ветром с пролива. Литвак сидит на раскладушке, колени сжаты, на коленях открытая книжка, и цедит из баночки через соломинку какой-то питательный коктейль. Когда Бина и Ландсман входят, он ставит банку на полку рядом с крапчатым блокнотом. Он закладывает страницу ленточкой и закрывает книгу. Ландсман видит, что это старая, в твердом переплете книга Тарраша — возможно, «Триста шахматных партий». Потом Литвак поднимает взгляд. Глаза его — две тусклые монеты. В лице только впадины и углы, комментарии на желтой коже черепа. Он выжидает, словно они пришли показать ему карточный фокус. На лице его непростое выражение — как у дедушки, готового разочароваться и притвориться удивленным.

— Я Бина Гельбфиш. А Мейера Ландсмана вы знаете.

Я и тебя знаю, говорят глаза старика.

— Рав Литвак не говорит, — поясняет Голд. — У него перебиты связки.

— Понимаю, — говорит Бина.

Она измеряет разрушения, произведенные временем, травмами и медициной, в человеке, с которым семнадцать-восемнадцать лет тому назад она отплясывала румбу на свадьбе двоюродной сестры Ландсмана Шифры Шейнфельд. Напористая леди-шамес на время уступает место другой Бине, но не исчезает насовсем. Она никогда не исчезает насовсем. Прячет свои дерзкие повадки, так сказать, в расстегнутой кобуре, держит наготове со спущенным предохранителем, поигрывая пальцами свободной руки на бедре.

— Господин Литвак, вот этот детектив рассказывает мне про вас какие-то дикие истории.

Литвак дотягивается до блокнота, на котором наискось лежит скользкая, цвета эбенового дерева сигара — авторучка «Уотерман». Он открывает блокнот одной рукой на колене, изучая Бину, будто шахматную доску в клубе «Эйнштейн». Пока он обдумывает дебют, в голову ему приходит двадцать вариантов, девятнадцать из них он отвергает. Он отвинчивает колпачок ручки. Осталась последняя страница. Пишет:

Вы же не любите дикие истории

— Да, господин Литвак. Не люблю. Это верно. Я в полиции уже много лет, но могу пересчитать по пальцам одной руки те случаи, когда чьи-то дикие истории оправдывались или приносили пользу.

Не повезло вам трудно искать простые объяснения в мире полном евреев

— Согласна.

Стало быть нелегкая доля быть еврейским полицейским

— Мне нравится, — искренне говорит Бина. — И я буду скучать по этой работе, когда все закончится.

Литвак пожимает плечами, словно намекает, что он посочувствовал бы ей, если бы умел. Его тяжелые глаза с покрасневшими веками обращаются к двери, и одной поднятой бровью он формулирует вопрос Голду. Голд трясет головой. И снова оборачивается к телевизору.