Союз еврейских полисменов

— Я действительно люблю, чтобы все было по инструкции, — говорит она, и голос ее твердеет. — Я верю в инструкции.

— Я знаю.

— Вот если бы мы с тобой почаще поступали по инструкции, — говорит она, и что-то опасное вздымается меж ними. — А ты со своими предчувствиями, холера им в живот.

И ему хочется рассказать ей все. Рассказать историю, которая рассказывала его самого все эти три последних года. Что после того, как Джанго выскоблили из тела Бины, Ландсман остановил врача в коридоре (Бина велела Ландсману спросить этого доброго доктора, имеет ли смысл пожертвовать на благо науки недоразвитый зародыш, его косточки или органы).

— Моя жена спрашивает… — начал было Ландсман, но осекся.

— Есть ли какие-то видимые дефекты? Нет, никаких. Ребенок выглядел совершенно нормальным. — Врач слишком поздно заметил выражение ужаса на лице Ландсмана. — Конечно, это не значит, что все в порядке.

— Да, конечно, — произнес Ландсман.

Он больше никогда не видел этого врача. У него никогда не хватило бы смелости проследить конечную судьбу этого крошечного тельца — тельца мальчика, которого Ландсман принес в жертву божеству своих мрачных предчувствий.

— Я заключила такую же блядскую сделку, Мейер, — говорит Бина, прежде чем он успевает признаться. — Продав свое молчание.

— Чтобы остаться копом?

— Нет. Чтобы копом остался ты.

— Спасибо тебе, Бина. Огромное спасибо. Я так тебе благодарен.

Она вжимает лицо в ладони и массирует виски.

— Я тоже тебе благодарна, — говорит она. — За то, что напомнил, как все на самом деле запутанно.

— На здоровье, рад был помочь.

— Блядский мистер Кэшдоллар. Ни волосинка не шевельнется. Словно приварены к голове.

— Утверждает, что он непричастен к гибели Наоми, — говорит Ландсман. Он замолкает и прикусывает губу. — Говорит, виноват его предшественник.

Он старается не никнуть головой, пока произносит это, но миг спустя уже рассматривает стежки на союзках своих ботинок.

Бина протягивает руку, какое-то время рука повисает в нерешительности, а потом сжимает его плечо. Рука задерживается на целых две секунды, достаточно долго, чтобы разбередить старые шрамы Ландсмана.

— Со Шпильманом он тоже якобы ни при чем. Вот насчет Литвака я его спросить забыл. — Ландсман поднимает глаза, и она убирает руку. — Кэшдоллар не сказал тебе, куда они его дели? Он на пути в Иерусалим?

— Кэшдоллар старался напустить туману, но думаю, он сам без понятия. Я подслушала его разговор по сотовому, как он велел кому-то вызвать из Сиэтла команду криминалистов, чтобы обследовали номер Литвака в «Блэкпуле». А может, это было как раз предназначено для моих ушей. Но должна заметить, все они выглядели так, будто наш друг Литвак обвел их вокруг пальца. Кажется, им невдомек, где он. Может, взял денежки и смылся. И уже на полпути к Мадагаскару.

— Может быть, — говорит Ландсман и повторяет врастяжку: — Может быть.

— Б-же, помоги. Никак ты готов разродиться новым предчувствием.

— Ты сказала, что благодарна мне.

— Это ирония. Ага, благодарна по гроб жизни.

— Слушай, мне не помешает прикрытие. Я хочу снова взглянуть на комнату Литвака.

— Мы не сможем попасть в «Блэкпул». Там все сверху донизу засижено федералами.

— А мне не нужно в «Блэкпул». Я хочу попасть под него.

— Под него?

— Я слыхал, там должны быть, ну, знаешь, какие-то туннели, подземные ходы.

— Подземные ходы?

— Варшавские туннели — я слыхал, они так называются.

— И я нужна, чтобы держать тебя за руку, — говорит она. — В глубоком, темном, страшном старом туннеле.

— Только метафорически, — отвечает он.

43

На верхней ступеньке Бина достает из своей воловьей торбы фонарик-брелок и протягивает его Ландсману. Брелок этот — реклама или, вернее, аллегория услуг похоронного бюро Якоби. Потом она отодвигает какие-то досье, пачку судебных документов, деревянную расческу, мумифицированный бумеранг, который когда-то был бананом в пакете на застежке, журнал «People», извлекает гибкое черное устройство, похожее на реквизит для садомазохистских утех, оборудованное какой-то круглой жестянкой. Она погружает в это устройство голову и облекает волосы сеткой черных ремешков, а когда выпрямляется и поворачивает голову, серебристая линза вспыхивает и гаснет, на миг выхватив из мрака Ландсманово лицо. Ландсман ощущает надвигающийся мрак, чувствует, как слово «туннель» буравит его грудную клетку. Они спускаются по ступеням, проходят через кладовку для забытых вещей. Чучело куницы злобно пялится им вслед. На двери в подполье болтается веревочная петелька. Ландсман силится вспомнить, накинул ли он ее на крючок в прошлый четверг, прежде чем бесславно сбежать отсюда. Он замирает, роясь в памяти, но безуспешно.

— Я иду первой, — говорит Бина.