Союз еврейских полисменов

Китка набирает в свой стетсон воды из технического крана на пирсе и выплескивает в салон, одной полной шляпы мало, он наливает еще одну. Ландсман сгорает от стыда за то, что пилоту приходится это делать, но Китка и блевотина, похоже, старые знакомцы, и улыбка не сходит с его лица. Краем ламинированного путеводителя «Киты и тюлени Аляски» Китка выгоняет из кабины потеки рвоты и морской воды, споласкивает путеводитель и отряхивает его хорошенько. Затем застывает в проеме, держась одной рукой за притолоку, и смотрит на Ландсмана, стоящего на причале. Море шлепает о поплавки «сессны» и о причальные сваи. Ветер, дующий с реки Ситкин, гудит у Ландсмана в ушах, треплет поля его шляпы. Из деревни доносится женский голос — сорванный, рыдающий то ли по мужу, то ли по ребенку. Крику вторит пародийный собачий лай.

— Думаю, они уже в курсе, что ты на подходе, — говорит Китка, — те, что на верхотуре. — Улыбка его становится робкой, похожей на недовольную гримасу. — Мы приняли к этому все меры, кажись.

— На этой неделе я уже нагрянул кое-куда с неожиданным визитом, и не особенно удачно, — замечает Ландсман. Он достает «беретту» из кармана, выщелкивает обойму, проверяет магазин. — Сомневаюсь, что их можно застать врасплох.

— Ты знаешь, кто они? — спрашивает Китка, поглядывая на шолем.

— Нет, — отвечает Ландсман. — Не знаю, а ты?

— Ну серьезно, брательник, — говорит Китка. — Кабы я знал, так сказал бы, хоть ты и заблевал мне самолет.

— Кем бы они ни были, — говорит Ландсман, вставляя обойму на место, — думается мне, это они убили мою сестренку.

Китка обмозговывает это заявление, как будто отыскивая в нем лазейки или слабые места.

— Я должен быть во Фрешуотере к десяти, — говорит он, изображая сожаление.

— Да. Понимаю.

— Иначе я бы тебя прикрыл, брательник.

— Да ладно тебе. О чем ты? Не твоя это беда.

— Да, но Наоми… Она была, конечно, оторва.

— Ты мне рассказываешь.

— Вообще-то, она никогда меня особенно не жаловала.

— Ну, она впадала в крайности, — говорит Ландсман, пряча пистолет в карман пиджака, — порой.

— Ладно тогда, — говорит Китка, носком сапога изгоняя последнюю волну из самолета. — Эй, ты там, слышь, поосторожней.

— Честно говоря, я не знаю, как это, — признает Ландсман.

— Значит, это семейное. У вас с сестрой.

Ландсман с грохотом шагает по мосткам к стальным воротам и дергает ручку — из чистого интереса. Потом перебрасывает рюкзачок через решетчатую ограду и сам перелезает следом на ту сторону. Когда он оказывается на верхушке ограды, нога его застревает меж прутьев решетки. У него слетает ботинок. Ландсман кувыркается и шлепается на землю, смачно чавкающую при его приземлении. Рот наполняется соленым вкусом крови из прикушенного языка. Ландсман отряхивается и оглядывается — убедиться, что Китка все это видит. Он машет Китке, мол, все в порядке. Чуть помедлив, Китка машет ему в ответ и захлопывает дверцу самолета. Мотор со стуком пробуждается. Пропеллер исчезает в темном ореоле собственного вращения.

Ландсман начинает долгое восхождение по лестнице. Если что, он сейчас в худшей форме, нежели в пятницу утром, когда попытался одолеть лестницу высотки «Днепр», ведущую к квартире Шемецев. Прошлую ночь он пролежал без сна на жестком бугристом матрасе мотеля. Два дня назад его подстрелили, избили и бросили на снегу. У него все болит. Он тяжко, хрипло дышит. Да еще эта загадочная боль в ребре и в левом колене. Он останавливается ненадолго на полпути, чтобы взбодриться сигаретой, и оборачивается поглядеть, как «сессна», жужжа и вихляя, уносится прочь сквозь низкие утренние облака, бросая Ландсмана на самый что ни на есть произвол судьбы.

Ландсман свешивается с перил высоко над пустынным берегом и деревней. Далеко внизу, на кривых мостках, какие-то люди выходят из домов, чтобы посмотреть на его восхождение. Он машет им, и они любезно машут в ответ. Он затаптывает окурок и возобновляет свой размеренный путь наверх. Его сопровождает плеск воды в заливе и отдаленные насмешки ворон. Потом звуки меркнут. Он слышит лишь свое дыхание, звон ступенек под ногами, скрип ремней рюкзачка.

На верхотуре на белоснежном флагштоке развеваются два флага.

Один — флаг Соединенных Штатов Америки. Другой — скромный белый, с голубой звездой Давида. Флагшток стоит в кольце беленых камней, окруженных бетонной площадкой. У основания флагштока маленькая металлическая пластинка сообщает: «ФЛАГШТОК ВОЗДВИГНУТ БЛАГОДАРЯ ЩЕДРОСТИ БАРРИ И РОНДЫ ГРИНБАУМ, БЕВЕРЛИ-ХИЛЛЗ, КАЛИФОРНИЯ». Дорожка ведет от круглой площадки к зданию покрупнее, которое Ландсман видел с воздуха. Все прочие строения — жалкие халупы, обшитые кедровой дранкой, но это не лишено претензий на стиль. Скатная крыша покрыта рифленой сталью, окрашенной в темно-зеленый цвет. Окна с переплетами. Глубокая веранда окружает дом с трех сторон, ее стойки сделаны из неокоренных еловых бревен. В центре веранды — широкая лестница, и бетонная дорожка подводит прямо к ней.