Союз еврейских полисменов

Он смотрит с кротким удивлением на разломленную сигару – по половинке в каждой руке. Он бросает их на тарелку с остатками соуса и расправляет салфетку над свидетельством своих эмоций.

– Аид предал меня, – говорит он. – Сдал тому репортеру. Он годами собирал на меня компромат, а потом передал его Бреннану.

– Зачем это ему? – спрашивает Берко. – Если он был твой аид.

– Я правда не могу ответить на этот вопрос. – Герц трясет головой, он ненавидит головоломки, вынужденный до конца жизни биться над одной, нерешенной. – Деньги, может быть, хотя такие вещи его никогда не интересовали. И уж точно не по убеждению. У Литвака нет убеждений. И верований нет. И никакой верности другим, за исключением тех, кто ему подчиняется. Он почуял, чем дело пахнет, когда эта банда взяла верх в Вашингтоне. Он знал, что мне конец, знал даже раньше, чем я сам это понял. Полагаю, он решил, что время пришло. Может, он устал работать на меня и захотел меня подсидеть. Даже когда американцы от меня избавились и прекратили все официальные операции, им нужен был свой человек в Ситке. И они не смогли бы найти никого лучше за свои деньги, чем Альтера Литвака. Может, ему надоело проигрывать мне в шахматы. Может, он увидел шанс победить меня и воспользовался им. Но он никогда не был моим аидом. Постоянный статус ничего для него не значит. Как и то дело, я уверен, которым он занят сейчас.

– Рыжая телица, – говорит Берко.

– Так вот оно что, простите меня, – говорит Ландсман, – но я не возьму в толк. Прекрасно, у вас есть рыжая телица без порока. И каким-то образом вы привозите ее в Иерусалим.

– Потом вы ее убиваете, – продолжает Берко. – И сжигаете до пепла, и готовите из пепла помазание, и мажете им священников. Иначе они не могут войти в Святилище. В Храм. Потому что они нечисты. Я правильно излагаю? – поворачивается он к отцу.

– Более или менее.

– Хорошо, но я одного не понимаю. Разве там сейчас не эта, как ее? – вмешивается Ландсман. – Не мечеть? На холме, где раньше был Храм.

– Не мечеть, Мейерле. Святилище, – говорит Герц. – Куббат-ас-Сахра, «Купол скалы». Третье по значению святое место в исламе. Построен в седьмом столетии Абдал Маликом, точно в том месте, где стояли два еврейских Храма. В месте, где Авраам собирался пожертвовать Исааком, где Иаков узрел лестницу, ведущую в небо. Пуп земли. Да. Если вы хотите восстановить Храм и возродить древние ритуалы, чтобы ускорить пришествие Мошиаха, тогда придется что-то делать с «Куполом скалы». Он мешает.

– Бомбы, – говорит Берко с напускным равнодушием. – Взрывчатка. Это все прилагается к Альтеру Литваку?

– Снос, – говорит старик. Он тянется к выпивке, но рюмка пуста. – Да, в этом он эксперт.

Ландсман отодвигается от стола и встает. Он снимает шляпу с двери.

– Нам надо возвращаться, – говорит он. – Надо хоть с кем-то поговорить. Надо рассказать Бине.

Он открывает шойфер, но так далеко от Ситки сигнала нет. Он подходит к телефону на стене, но номер Бины сразу отсылает его к автоответчику.

– Ты должна разыскать Альтера Литвака, – диктует он. – Найди его, задержи и не отпускай.

Когда он возвращается к столу, то видит, что отец и сын так и сидят рядом. Берко о чем-то безмолвно вопрошает Герца Шемеца. Руки Берко сложены на коленях, как у послушного ребенка, но он не послушный ребенок, и если пальцы его сплетены, то только потому, что он удерживает их от свершения зла или не разрешает им проказничать. После паузы, показавшейся Ландсману бесконечной, дядя Герц опускает глаза.

– Молитвенный дом в Святом Кирилле, – говорит Берко. – Погромы.

– Погромы в Святом Кирилле, – соглашается Герц Шемец.

– Будь они прокляты.

– Берко…

– Будь они прокляты! Индейцы всегда говорили, что евреи сами взорвали.

– Ты должен понимать, под каким давлением мы находились, – говорит Герц. – В те времена.

– О, я-то понимаю, – говорит Берко. – Уж поверь. Балансировали. На тонкой проволоке.

– Те евреи, те фанатики, проникшие на спорные территории, ставили под угрозу статус всего округа. Подтверждая страхи американцев о том, что произойдет, если они дадут нам Постоянный статус.

– Ага, ага, – говорит Берко. – Конечно, хорошо. А как же мама? Мама тоже представляла опасность для округа?

И тогда дядя Герц что-то произносит, или, скорее, это ветер из его легких проходит через врата зубов, немного напоминая человеческую речь. Он смотрит на свои колени и снова издает этот звук, и Ландсман понимает, что он просит прощения. Говоря на языке, которому его никогда не учили.

– А знаешь, мне кажется, я всегда это знал, – говорит Берко, вставая. Он срывает шляпу и пальто с крюка. – Потому что я никогда не любил тебя. С первой минуты, слышишь, ты, ублюдок! Пошли, Мейер.

Ландсман следует за напарником к выходу. В дверях ему приходится отступить, чтобы впустить вернувшегося Берко. Берко отбрасывает шляпу и пальто. Он бьет себя по голове дважды и обеими руками сразу. Потом он раздавливает невидимую сферу между ладонями, приблизительно размером с отцовский череп.

– Я старался всю мою жизнь, – говорит он наконец. – Серьезно, твою мать, посмотри на меня!