Сокол Ясный

Младина отвела глаза. А трое волков поднялись, подошли, окружили тело и сели, не сводя с него глаз. Потом самый крупный, белый, поднял морду и завыл. И такая тоска смертная была в его голосе, что Младина отвернулась и села на снег, зажав руками уши через платок. Она не знала, о чем так скорбит белый волк, но чувствовала сердцем, что это самый горестный из родовых плачей. Не просто умирал брат – умирал тот, кто отрекся от родства, воспылал к родной крови смертной враждой и вынудил в конце концов уничтожить себя руками кровной же родни. Умирал, чтобы больше не вернуться среди потомков рода. Сделав маленький, но важный шажок к крушению мира, чего не бывает при обычной честной смерти родовича. И весь мир оплакивал белый волк, ибо в том была невольная вина и его тоже…

«А я на нем приехала», – подумала Младина. Невозможно было представить, что этот умирающий дряхлый старик превращался в коня и нес ее по поднебесью, выше леса стоячего, ниже облака ходячего. Неужели вот эта серая мелочь дала ему такую силу? А она, Младина, загоняла до смерти, пока доехала сюда?

И куда это – сюда? Младина огляделась. Вокруг был просто зимний лес. Такой же, как и на много дней пути в любую сторону по лесистой земле славян. Бесполезно было даже думать, куда ее занесло. И как отсюда выбираться?

– Это ты его заставил в коня оборотиться и на себе меня нести? – Она опустила глаза к ногам, где еще терся дух-подсадка.

– Я.

– А ты… с любым это сделать можешь?

– С любым. Хоть живым, хоть нет.

– А можешь… вот это бревно в коня превратить? – Младина ткнула пальцем в обмерзлый край старого бурелома.

– Могу. – Серый зверек шустро вскочил на край ствола. – Ненадолго, правда. Оно же мертвое, у него сил нет…

– Силу я дам. А ну-ка…

Она повелительно махнула рукой, и зверек пропал. А что-то живое и крупное поднялось из-под снега, сбрасывая промерзшие и прогнившие ветки, вороха палых листьев, всякий сор… В первый миг изумленная Младина видела ожившее бревно с полуотпавшей корой, но моргнула – и перед ней очутился гнедой конь! И на морде его была уже знакомая узда.

Робко Младина сделал шаг вперед. Конь смотрел на нее уже знакомыми черными глазками и дружелюбно махал хвостом, будто собака. Она подошла, и конь опустился, подогнув передние ноги, подставил спину. И она села верхом, чувствуя под собой нечто жесткое и холодное, совсем не похожее на живое существо. Но уж чем богаты…

– Вези меня домой, – приказала она и подобрала узду. – Только не по тучам.

– По земле – долгонько будет.

– А ты поторопись!

Снова пошел снег. Конь тронулся. Младина обернулась. Вокруг лежащего стояли уже не волки, а люди: серые, плохо различимые фигуры в утренних зимних сумерках. Рослый мужчина обнял припавшую к нему женщину, а невысокий, крепкий темноволосый парень стоит поодаль, не сводя глаз с покойника. Снежинки падают на застывшее лицо старика и не тают, ими уже полны впадины закрытых глаз, полузапорошенное щуплое тело сливается со снегом, уже готовое навек раствориться в белизне небытия. При виде женщины, к которой прильнули двое отроков, сердце Младины вдруг встрепенулось – захотелось вернуться, подойти к ним, обнять, – но конь уже прянул в чащу, и заснеженные стволы сомкнулись, пряча от нее оставшихся на поляне…

***

В дважды разоренные Глуховичи Угляне и Младине пришлось вернуться еще не раз. Три избы сгорели, а те, что уцелели, сежанские мужики разобрали и использовали бревна как дрова для больших погребальных костров. На одни крады возлагали смерзшиеся трупы Глуховичей (отделять их из общей кучи уже пришлось топорами, и в итоге кто-то «забрал» с собой на костер не только свои руки или ноги). На другие – убитых разбойников. Все это заливалось смолой и прокладывалось соломой, чтобы заставить гореть под хмурым зимним небом. Когда кострища остывали, приходили Угляна, Младина и бабка Крючиха с коваными железными совками и лопатками, которые использовались только для этих целей, и собирали угли и обгорелые останки в большие короба. Коробов вышло полтора десятка, и их составили в уцелевший погреб, намеревась весной, когда земля оттает, просто насыпать над ним холмик и сделать общей могилой всех, к кому так неблагосклонны оказались Рожаницы.

Дух-подсадку Младина поселила в горшочке, завязав заговоренной тряпочкой и нитью. Горшочек задвинула в самый дальний угол на полатях, где с ним ничего не могло случиться. Угляна только покосилась на нее, но ни о чем не спросила, и Младина не беспокоилась: эта женщина не станет из любопытства совать нос куда не надо. Впрочем, снять с куда узду могла только сама Младина, так что и держать его взаперти нужно было только для порядку.