Соколиный остров

Володькина судьба решилась просто – не угодил, посмел против течения гребануть. Да и не угодил как-то по глупости. Не видел он этого Петра Аркадьевича. Там все были «чайники» – новички, ошалевшие от обилия теплого, еще живого мяса, парной крови. Открытый глаз лося, залитый слезой, смотрел неподвижно на толпу этих, в шляпах, а под жесткой, вытертой шкурой зверя еще судорожно трепетали мышцы. Испуганные или захваченные таинством первого убийства, эти люди до смешного покорно отдали ружья. Знай, Володька, что Петр Аркадьевич был там – не сунулся бы. Он, говорят, где-то в самых верхах командует. Не сунулся бы, точно. Больше всех ему надо, что ли? Объяснить бы это тогда Сабурову, покаяться. А что-то вроде гордости зашевелилось: подумали ведь, что на самом деле законность Володька решил соблюсти, не испугался их должностей и глаз высокомерных, сытых. Так и ушел.

Много потом мест поменял Володька. Все как-то не находил своего дела. Слышал он, что выгнали Сабурова за хищничество. Хотели судить, но, видимо, старые друзья помогли. А теперь глянь-ка – хозяин, барин…

Володька в досаде пристукнул по столу. Маша, словно только этого дожидаясь, вошла и быстро взглянула на Володьку.

– Ну, чего, отказался? Слышала я, слышала. На всю квартиру в любви объяснялись! Ох, Вовка, и глупый ты же у меня! Сережке вон пальто надо, в школу ходить не в чем…

– Машка, отстань, загрызу! Озверел я с этим!

Володька, оскалив по страшному зубы, кинулся на жену, схватил ее. Все смешалось в хохоте и визге. Откуда-то комочком выкатился Сережка и тоже вплелся в неразбериху. Запыхались. Потом сидели за столом, и пили чай с булкой.

Маша, пряча глаза, сунула Сережке шоколадную конфетину.

– Афанасьевна дала, угостила, – сказала она, вроде бы извиняясь, и покраснела.

«Светловолосая ты моя, – заболело где-то внутри у Володьки. – Хорошая. Что тебе со мной, бестолковым. Снять бы с тебя этот стиранный-перестиранный халатик – накинуть шелковый, в цветах. А на белые твои ноги черные чулочки натянуть, блестящие, в которых сейчас соплячки восьмиклассницы модничают. Вон вчера мимо бельишка женского прошли, чего вроде – трусы да бюстгальтеры, ну с кружевами, пускай. А ты аж побледнела. Не понять… Купить как-нибудь да принести, порадовать. Хотя там у них размеры тоже, можно промахнуться. Да и денег все стоит. Мечты… ».

Володька хмыкнул, погладил теплую Сережкину спину. Сказал вроде бы весело:

– Машка, а ведь я завтра с Сабуровым еду. Ты собери чего-нибудь.

2

К Паленому Яру выходили на моторе. Сабуров грузно сидел на корме и, держа на пределе ручку газа, с явным удовольствием бросал «Казанку» в продолину наката волны. Лодка вихлясто заваливалась, а Сабуров насмешливо шлепал по спине своего попутчика, испуганно вжавшегося между бортами.

– Чего, Гаврилыч, не наделал еще? Сейчас будет, штаны готовь!

И снова с веселой злостью налегал на ручку. «Нептун-23», давясь натугой, выбрасывал белый бурун, А Гаврилыч вновь поспешно оседал, цепляясь за лавку.

– Техника военная, ого-го-го!.. – орал Сабуров.

Володька невольно усмехнулся. «Ребенок здоровый».

В своей цигейковой офицерской шапке с болтающимися «ушами» ухмыляющийся и обветренный Сабуров походил на шпанистого пацана.

– Володька!.. – и дальше что-то неразборчивое выкрикивал он сквозь рев мотора и, видя, что его не слышат, махал рукой. – Живе-ем!

Река была в весеннем неуемном разливе. У высоких берегов бурлили мутные водовороты, в которые время от времени плюхался подмытый глинник. Болотистая низина была на километры залита талой водой, и лишь редкие верхушки кустов, еще покрытые пушистыми вербными шариками, выдавали присутствие береговой кромки. На волновой ряби лежал и дробился солнечный свет.

Ветер, пахнущий березовыми почками и мокрой корой, бил в лицо Володьке. Он чувствовал как что-то настоящее, хорошее поднимается и теснится в груди. Здесь он не был с тех пор… Вон тот дальний перелесок, что сейчас стоит, отражаясь в воде. Там лежал тогда лось, бился в последней тоскливой муке. А вот и он – Паленый Яр…

– Приехали! – Сабуров поддернул дымящийся мотор и поставил его на стопор.

Гаврилыч засуетился, перетаскивая мешки на сухую луговину. Володька сунулся было ему помогать, но Сабуров одернул:

– Не спеши. У нас тоже работенка будет, а Гаврилыч свое дело знает.

Гаврилыч взглянул на Володьку красными, слезящимися глазами и пошел к лодке. Был он худощав, в летах и как-то робок. Здороваясь поутру с Володькой, он не сразу решился пожать ему руку, а после рукопожатия кивнул, словно благодаря. В глазах его было довольство своей маленькой победой. Володьке стало тогда почему-то неловко. У Гаврилыча были странные уши – острые и большие, как у монстров из фильмов-кошмаров. Володька не знал, как себя вести с ним. Заговорил о предстоящей поездке, но разговор свелся лишь к односложным вопросам и ответам. Гаврилыч словно боялся его, Володьку, и, кажется, был рад, когда его оставили в покое.

Сейчас он, бодрясь, с торопливой умелостью вытаскивал рюкзаки из лодки, но было видно, что ему тяжело.