Сократ

Они не могут договориться, что дальше, чья очередь подняться выше, а кого пора устранить. Одни поддерживают Крития: нас мало, а противников много, и даже смертоносная рука Крития кажется не такой уж энергичной в сравнении с многочисленностью тех, кого следует умертвить или запугать. Другие стоят за Ферамена. Призывают к разумным, осторожным действиям - не надо раздражать народ... Третьи ни туда ни сюда - не знают, чего им держаться.

Сборища олигархов прежде проходили в определенном порядке. Сначала разговоры о том, что им портило кровь: о народовластии. Каждый приносил сюда, что успел узнать новенького, предложения так и сыпались - чем да как ослабить ненавистную демократию. После этого наступал черед попойки, которая примиряла участников, нередко переругавшихся насмерть из-за различия мнений. Тот же, кто не предавался разгулу без оглядки, кто не умел надлежащим образом распалить свои инстинкты или инстинкты других, а затем удовлетворить их, тот, отличаясь от прочих, был подозрителен.

Но теперь в гетериях благотворное примирение не наступает. Не помогают и тяжелые вина. Споры продолжаются даже во время оргий с девушками или юношами. Критий? Или Ферамен? Какой метод лучше - жесткий? Или мягкий?

И ни у кого из них, даже если спросить их по отдельности, нет своей твердой, неизменной точки зрения. Их речи, подобно флюгеру, поворачиваются в ту сторону, в какую дует ветер. Но в одном, как яйцо с яйцом, схожи все олигархи, все заговорщики разных гетерий, и даже сами Тридцать тиранов: афинский народ нагоняет на них все больший и больший страх, в то время как страх народа перед террором ослабевает.

Из страха перед демократами Критий не перестает убивать, маскируя жестокость правления тиранов красивыми словами. Ораторов для этой хорошо оплачиваемой работы он находит предостаточно.

Оратор за оратором выступают у портика, обмывают языками тиранов, и те выходят чистенькими, доблестными спасителями несчастных Афин.

Выступает и ритор Ликон. Его речи отличаются мастерским умением, от усердия у него воспаляются суставы челюстей - но олигархам кажется, он говорит в их пользу, у народа же создается противоположное впечатление.

Критий - Ферамену:

- Ты недоволен? Я отдал тебе роскошную виллу, полную драгоценных вещей, оставшуюся после одного... ну, ты знаешь... Все мы кому-то не нравимся, даже кое-кому из аристократов. Ни один из Тридцати не получил так много - и тем не менее они довольны. Ты хочешь большего? Рабов? Скажи, чего ты хочешь!

Ферамен:

- Ничего этого мне не нужно. Но я не люблю черный цвет, и у меня чуткий сон. Ночи напролет слышу плач и причитания. Не люблю слез, а их полны глаза...

Критий:

- К чему ты мне это говоришь?

Ферамен:

- Умирая, Перикл сказал - самое большое его счастье в том, что ни одному афинскому гражданину не пришлось носить траур по его вине. Что скажем мы, когда будем умирать?

Критий - с раздражением:

- Зачем ты говоришь "мы"? Ты заявил в совете, что не согласен с моими действиями. Не увиливай!

Ферамен:

- Ну... прежде всего - что скажешь ты?..

Критий:

- Я знаю мой долг, а того, кто мне мешает, следует устранить...

Ферамен:

- Но, великий Зевс, счет идет уже на тысячи!

Критий:

- Будешь продолжать в том же духе - я и тебя причислю к нашим противникам.

Ферамен:

- Но ведь ты и для того еще убиваешь богачей, чтоб захватить их имущество!

Критий:

- Как можешь ты смешивать две такие разные вещи? Да, богачей - которые против нас. Что касается имущества... А ты не знаешь, как выглядит наша казна? Мы вынуждены быть безжалостными, конфисковать имущество, увеличивать налоги, проводить реквизиции...

Ферамен:

- Но, Критий, мне волей-неволей приходится общаться с людьми - я ведь один из "тридцати извергов", как нас называет народ, - так вот, на кого я ни взгляну, все от меня отворачиваются! И ночью, во сне, приходят ко мне мертвецы, с которыми я пировал еще вчера...

Критий:

- Дрянь ты, Ферамен, и плевать мне на твои жалкие чувства. Спартанцы приказывают...

Ферамен взорвался:

- Спартанцы не приказывают убивать, хотя они и рады видеть, как мы истребляем своих же!

Критий с яростью:

- Много себе позволяешь, Ферамен! Я не могу не убивать. Это в высших интересах, не в моих личных! Или ждать, когда начнут убивать нас?

Ферамен:

- Когда во главе Афин стоял Алкивиад, он никого не обижал, устраивал пиры даже для бедняков - весело было у подножия Акрополя...

Критий:

- Что?! Уже и ты хочешь посадить Алкивиада на мое место?

Ферамен уклонился:

- Как ты, поэт, можешь устраивать такие гекатомбы? Или не был ты учеником Сократа?

Критий:

- Дойдет очередь и до Сократа!

Ферамен:

- Ну, этого ты не сделаешь!

Критий:

- Довольно. Ты - один против двадцати девяти. Завтра явишься в совет и заявишь при всех, что берешь назад все, что когда-либо говорил против меня и против спартанцев!

Ферамен:

- А если не возьму назад?

Критий вышел, не ответив.

После заката в сумраке тюремной камеры мигает тусклый огонек светильника. У осужденного немеет тело, оцепенение поднимается от ног к сердцу.

Отравитель философствует: