Сократ

Принимай эту веру кто может! Почитай, как мы, того бога, имя которому Плутос, бог богатства! Ибо разве не ласкает твой слух древняя присказка: "О Плутос, прекраснейший из богов! Даже низкий становится благородным, когда ты к нему благосклонен!"

Стражи ведут богача - он арестован скорее за то, что был богат, чем за приверженность к демократам. Богач молит отпустить его, обещает серебряные драхмы... Пинком ноги его заставляют умолкнуть. Стражи знают, что Анофелес, донесший на богача, издали следует за своей жертвой - точно ли предадут ее в руки тиранов, а вернее, в объятия смерти? Да и обещание заплатить - пустые слова. О деньгах богача уже позаботились другие: денежки под строгим надзором отправились куда надо, допустим в государственную казну, которой распоряжаются Тридцать тиранов.

Сократ стоит неподвижно, глядя на это бесчинство.

Люди узнают его, молча проходят мимо, чтоб не нарушать его мыслей. Даже Платон не осмеливается подойти. Закутавшись в плащ, бродит поодаль.

Спускается ночь на искалеченный город. Сократ все стоит.

Может ли он думать о сне? Может ли заснуть? Вместе с Афинами переживает он самые тяжкие их часы. С городом своим Сократ как с больным, которому хуже всего по ночам, ибо ночами охватывает его смертельная истома.

Отчаянный женский вопль в ночи. Что это - молитва? Кощунство?

- Дева Афина! Афина Защитница! Ужас! Будь ты проклята! Что же ты палладием своим не защитила свой город?!

Голос ломается.

- Смилуйся, смилуйся же хоть над нами, людьми! Не допусти, чтоб убили и моих сыновей! Мужа уже увели, теперь и их уводят... Помоги! Защити! Спаси!..

Быстрые тяжелые шаги по улице. Двое идут? Трое? Страшный крик женщины вспорол ночь. Не слышно больше мольбы. Смятенье в ночи. И непрестанно - шаги по мостовой: ноги босые, ноги в сандалиях... Невнятный говор прерывается вскриками - боли, злобы... Кто-то залился хохотом. Сумасшедший? Пьяный? Или - счастливчик, добравшийся до золота казненного?..

Кто там плачет? Ребенок? Кто вздыхает? Лавры, кипарисы, олеандры, утратившие свой аромат? Ветер доносит с моря едкий дым. Дым проникает в легкие, душит. Уже не качает море гордые афинские триеры. Остались от них одни тлеющие обломки, трутся друг о друга на волнах, не хотят ни догореть, ни утонуть. Неохотно исполняют повеление спартанцев уничтожить афинский флот.

Всеми чувствами впитывает в себя Сократ картины, скудно освещенные ущербным месяцем да кое-где чадящим факелом; мимы этого спектакля - без масок. Сколько дней уже втягиваются в город беженцы из тех мест, по которым прошли орды Павсания, оставляя за собой пустыню. Теперь беженцы ищут средства к жизни в городе - как прежде те, у которых когда-то царь Архидам, а позднее спартанцы, совершавшие вылазки из Декелеи, уводили скот, жгли дома, вырубали оливовые рощи.

К безземельным, которых в Афинах и так уже полным-полно, к увечным воинам, ко всей бедноте, прозябающей в голоде и холоде, прибавляется новая голытьба, новые толпы несчастных, не знающих, где приклонить голову. Афины вспухают, они подобны брюхатой самке - каков же плод этого нежеланного оплодотворения? Человек, утративший все человеческое...

Пришельцы шастают по домам и садам, брошенным демократами, подбирают с земли то, что кто-то бросил им или обронил впопыхах, выдают себя за лекарей, за прорицателей, набиваются в дома городских родственников...

Чувства афинян противоестественно выворачиваются наизнанку. Этих паразитов, явившихся объедать и без того голодных, они боятся пуще самих спартанцев, которые не делят с ними беду, питаясь в других местах, иначе и лучше.

Ночи не утихают. Не утихает и нынешняя. Она оживает. Руки, еще недавно честно возделывавшие землю, руки новых воришек сталкиваются у добычи с руками старых грабителей.

Но мимы этих ночей - в то же время зрители больших трагедий, чем те, какие они разыгрывают сами.

С надвигающейся ночью Платон все ближе подходит к учителю. Вот окликнул его:

- Сократ!

- Слышу тебя, Платон.

- Можно к тебе?

- Для тебя - всегда, мальчик. Но почему ты пришел ночью?

- Я здесь с вечера, только не решался - ты был погружен в размышления...

- Что ты хочешь?

- Мне страшно, Сократ. Ужас объял меня. Я искал опоры, поддержки и увидел - дать их мне можешь ты один. Но я видел еще - ты тоже удручен, и боялся, что не найду ободрения и у тебя... - И вдруг: - Мне страшно за тебя!

Сократ улыбнулся:

- Это ты о Критии?

- Ты не знаешь, как он жесток. В детстве он забавлялся тем, что привязывал животным к хвосту паклю и поджигал... Радовался, когда они метались, вопили от боли. И я у него на примете: он зазывал меня в свою гетерию, хотел, чтобы я сделал политическую карьеру, а я, как он говорит, изменил ему и пошел к тебе...

- Другими словами, я переманил тебя от него, так?

- Он и этого тебе не забудет.

- Он еще многое не забудет мне, мальчик. Но ты сказал - тебе нужно ободрение. Ты сам тверд, к тому же у тебя есть я. А как же Афины? Видишь ты эти разрушения? Вид страшный, правда? Но еще ужаснее - разрушения в человеческих душах.